Ближайший же сосед, Владимир Власов, а проще — Вовка, избрал коллекцию мишенью для угловатых своих острот. За очередной партией в шахматы говаривал Вовка:

— Дядя Ваня! Вы ж на полвека отстаете! Скоро все эти ваши минералы хи-ми-ческим путем — из воздуха, буквально — будут сотворять! К тому же, шах!

— Хорошо смеется тот... — начинал Иван Артемович, переставляя фигуру. — Мат, молодость! К тому же вы, любители, скоро так засорите эфир, что и музыке порядочной не пробиться сквозь ваше поросячье визжанье...

Вовка «заводился» на длинную речь о технической неграмотности Дубровина. Был он страстный любитель-коротковолновик, способный просидеть ночь, выстукивая ключом почему-то необыкновенно интересную для всего радиоплемени весть о своем, Вовкином, существовании. Кроме радио да еще шахмат — немного, — по Вовкиному искреннему убеждению, в подлунном мире ничего, достойного внимания, не водилось. Девушек он просто не замечал, словно порхали, щебетали, постукивали шильцами каблуков малопонятные эти создания — в ином измерении... «Женятся же люди, — недоумевал Вовка, — все равно, что добровольно сдаться в плен... Вот вы, Иван Артемович, вам хотелось бы в отпуск на Памир, поближе к камешкам, а тетя Катя заявляет: только на море! И вы подымаете ручки: ешь меня с кашей, пиши с мене саржи, как говорит Аркадий Райкин...»

Вовка напророчил-таки: очередной отпуск Дубровину пришлось провести на Рижском взморье.

Жил он здесь, как и прочие отдыхающие, в сказочном теремке с башнями и деревянными кружавчиками, вежливо позевывал, слушая гидов на экскурсиях, купался, просеивал сквозь пальцы песок — вот тут-то и открылась новая страница его каменного эпоса. Однажды скользнули ему на ладонь маслянисто-желтые крупинки — с полгорошины и меньше: янтарь. Жизнь обрела смысл.

С этих пор все время, что оставлял Дубровину торжественный церемониал курортного отдыха, отдавалось поискам янтаря. Иван Артемович без устали провеивал песок, промывал землю, за что и был вскоре прозван невоздержанными на язык курортными дамами: «Золотоискатель».

Янтарь до удивления оказался разнообразен: узаконенная ему желтизна то приобретала прозрачность и блеск чистейшего меда, то густела мутно и ярко, как яичный желток, то приближалась к бурому оттенку перепрелого осеннего листа. Попадался и коричневый янтарь, и даже фиолетовый. Дубровин увлеченно демонстрировал жене электрические свойства янтаря: к потертому сукном кусочку действительно прилипали обрывки бумаги. Иван Артемович нагревал самые крупные образцы, пытаясь уловить описанный в источниках гвоздичный аромат; пахло, в самом деле, приятно. Сокровенной мечтой коллекционера было, разумеется, найти янтарь с мушкой — беспечным насекомым, влипшим в каплю смолы где-то там — в немыслимой глуби времен. Мечта оставалась мечтой. Погода стояла райская, на радость всем отдыхающим, кроме Дубровина: слышал он, что во время штормов море, с клубками водорослей, выбрасывает на берег особенно крупные и приглядные куски янтаря.

Бесконечное терпение Ивана Артемовича и чистую его искательскую страсть вознаградило, однако, не море.

В сосняке, на холмах, работали бульдозеры, прокладывая траншею для неких коммунальных нужд. В эту траншею, тихо ненавидимый машинистами, Иван Артемович спускался несколько раз. В земле «из глубинки», черно и влажно поблескивающей, и отыскалось «это».

«Это» — было куском янтаря величиной с детский кулак. Вес и прозрачность образца уже заслуживали внимания, но главное — в нем было постороннее включение, к сожалению, не мушка, и не стрекоза и не что-либо им подобное.

«Да это же пуговица!» — неосторожно воскликнула Катерина Сергеевна, за что и должна была выслушать лекцию о третичном периоде: «Альп еще, может, не было, когда янтарь этот был смолой, а ты — пуговица!» «А что же это такое, скажи на милость?» «Игра природы!» — важно отвечал Иван Артемович.

Камешек или что там еще, застрявшее в янтаре в оные времена, в самом деле, был необычной формы: правильный диск с утолщениями к центру, испещренный с обеих сторон круглыми ямочками и выпуклостями: отливал он фиолетовым блеском, напоминающим о кристаллике неразведенных чернил. Лиловое это пятнышко в медовой прозрачности янтаря производило эффект; в столовой дома отдыха «золотоискатель» стал героем дня.

Дома все янтарное богатство бережно и с гордостью помещено было в специальный раздел коллекции; необычная же находка, называемая для удобства «янтарь с пуговицей», нашла себе место на письменном столе, среди любимейших камней Ивана Артемовича. На зеленом сукне, в лучах утреннего солнца, зажигалось их многоцветье почти нестерпимой яркостью.

В самый день приезда Дубровин похвалился Вовке богатым пополнением.

— Янтарь — по-гречески «электрон», — заметил Вовка, — отсюда «электричество». Уважаю!

Рассеян он был в этот вечер необычайно: повертев, весьма небрежно, «янтарь с пуговицей» в руках, сунул его в брючный карман, — так бы и ушел, если б не ревнивый глаз хозяина.

В шахматы Вовка просадил три партии подряд, в разговоре врал и путался.

Все эти странности великолепно объяснились, когда на очередное вечернее чаепитие к соседу Вовка пришел не один... Девушка, что с ним явилась, была вся легкая, неземная, волосы с ветерком; в серебряных туфельках ажурного плетенья; на тонкой ее шее веригами казались нарочито грубые керамические бусы.

Вовка представил свою спутницу сбивчиво и заикаясь: Ивану Артемовичу запомнилось, что она будто бы певица, Катерине Сергеевне показалось, что речь шла о режиссерском отделении театрального вуза. И звали-то ее не то Дина, не то Тина. Во всяком случае, Вовкина знакомая имела явный контакт с искусством. Разговор она завела о новом спектакле местного театра, который «не обкатался еще на зрителе», о премьерше его, играющей «на сплошном нерве».

Подобные выражения смущали Дубровиных чрезвычайно. Вовка же ничем помочь не мог: рта он не разжимал и только слушал с тем же блаженно-застылым выражением, с каким прежде принимал позывные.

Иван Артемович с отчаяния бросился в саморекламу, объявив, что есть у него замечательнейшая коллекция...

— Вы коллекционер? — оживилась девушка. — Это модно! Филателист или филуменист? Или открыточник? Обертки от бритв?

Услышав, что коллекция геологическая, Вовкина знакомая «наиграла» театрально-преувеличенный восторг:

— Камни? Не слыхала, это что-то новое!

Осчастливленный Иван Артемович полез за своими ящиками. Началась демонстрация камней, вызвавших у гостьи интерес чисто прикладного свойства: гранаты она сочла слишком мелкими, а про сердолики сказала:

— Просверлить — на нитку — первоклассное колье: сейчас носят сырой камень...

Янтарный клад, словно бы вобравший в себя «багрец и золото» пушкинских осенних лесов, был просмотрен по зернышку и так же — ювелирно — оценен:

— Вот это — на клипсы, из этих — браслеты, вон ту капельку — в брошь: такой набор в Москве, на улице Горького — глазами бы съели!

Слегка шокированный неожиданным в столь юном создании практицизмом, Иван Артемович решил было не тревожить любимые свои камни, но Дина-Тина бросила уже на них свой ангельски-голубой и цепкий взглядик:

— А эти, большие?

Пришлось достать и показывать: агат, который Иван Артемович называл про себя «Ночь беззвездная», сверкающий ледяными гранями кристалл исландского шпата и новообретенный «янтарь с пуговицей».

Последний уникум произвел на Вовкину знакомую впечатление выстрела в сердце; потрясение ее души выразилось никак уже не театрально: у Дины-Тины отвисла нижняя губа, взор остекленел, наконец, переведя дух, брякнула она со сногсшибающей непосредственностью:

— Подарите его мне! Необработанный янтарь на цепочке — дико же модно сейчас!

Иван Артемович был ошеломлен до полной потерянности — глядя в безмятежные Динины глаза, только разевал рот, как рыба на песке.

Катерина Сергеевна ринулась на выручку. Со всей возможной любезностью, хотя и не без женской ядовитости, внушала она гостье, что коллекционер — человек единой страсти, разрознить коллекцию — для него вещь немыслимая, а редкостный образчик потерять — все равно что палец отрубить; этим же янтарем Иван Артемович особенно дорожит... Прошлась Катерина Сергеевна и насчет девичьей скромности и житейского такта, но так тонко, что до Дины-Тины явно «не дошло». Брови Вовкиной знакомой очаровательно нахмурились, губы прелестно надулись; покачивая ногой в серебряной туфельке, она сказала несколько даже оскорбленно: