Всюду — камень. Зачем он?

Он молчит и не отзывается на человеческий голос. Ему не холодно, не жарко. Он — другое. Непонятно-безжалостное и равнодушное. Камень — это смерть. Как раньше не знал этого Алимаксум?

Идет день...

Глаза теке были выпуклые и просвечивали, как сердолик, из которого делают печати для колец. Когда грянул выстрел, козел подпрыгнул и упал передними ногами на колени, потом — в нем словно проснулась и сжалась в упругий комок вся замершая сила жизни; скачок — и он взлетел на скалу высотой в четыре своих роста. Каждый прыжок уносил его все выше и выше, он взмахивал треугольным хвостиком, закидывал голову, фыркал... Кровавый след тянулся за ним, и охотник бросился за подранком.

Темнело в глазах, и снова приливали силы; добыча была рядом, почти в руках. Алимаксум, словно конь на улаке, хватал ртом раскаленный воздух, весь он был одно стремленье, острое и дрожащее, как стрела в полете, — догнать, схватить!

Подобно раскрытой ладони, лежала осыпь поперек пути. Козел тронул ее копытами — и помчался, широко расставляя пружинистые ноги, вниз, по уступам скалы. Загремели камешки, сбитые им — вниз, вниз!

«Обежать бы стороной!» — а нога уже коснулась круглой глыбы посреди осыпи. Глыбу качнуло; пытаясь удержать равновесие, он ступил левой ногой, не взвесив шага. Осыпь ожила, зашуршала, нога увязла по колено и опрокинула его набок, быстрей и быстрей катились камни, обломок скалы величиной с гранат ожег спину... С глухим рокотом хлынула каменная река; она катилась все быстрее, со свистом и грохотом, в тучах пыли, и первые ее волны, разбившись о дно ущелья, прогремели, как залпы...

«Беда — под ногами», — встали в памяти старые, как мир, слова... Во все небо расплылся кровавый след теке.

...Синяя осыпь заалела на закате. Рдеют камни — точно угли выкатились из очага.

В прозрачном зеленоватом небе огненные узкомордые лисицы гонятся за одной дымчатой. Поймали наконец — а та расплылась, поширела, заслонила их пламень.

Все погасло.

Синева теней окутала скалы. Красная скала — стала черной, белая — голубой.

Клокочет вода в роднике, или кровь бьет в виски жаркими молоточками, или бьется судорожно, издыхая, красавец-козел?..

Он пролетел над осыпью, словно крылатый, но догнал его каменный ураган, скрутил, свалил — и теке тяжело покатился с уступа на уступ, переворачиваясь на лету...

Он упал возле воды. Он умрет, не зная мучений. Когда?

Ночью? Утром? И кто из них умрет первым?...

...Проходили мысли, высокие и равнодушные, как облака.

«Если вода выше твоей головы — то уж не высчитывай, на сколько». Жизнь — свеча на ветру, и не все ли равно, когда ветер дунет посильнее?.. Человек бессмертен в своих детях. У него, Алимаксума, нет детей.

...Он вернулся с войны и шел, с трепетом ступая по белой, мягкой родной пыли; все было, казалось, как пять лет назад, но скоро он убедился, что время, как вода, — не течет вспять. Матери он не застал в живых; девушка, которую хотел ввести в свой дом, была женой другого. Младший брат уехал учиться и остался в городе. Дом был и дома не было: пустые стены, в глубоких нишах — отсырелые ватные одеяла, сложенные без береженья; на подоконнике — керосиновая лампа с разбитым стеклом... В бригаде, которой он руководил до армии, был теперь главным молодой паренек, управляющийся с трактором, словно с умело объезженным конем; даже названия книг, которые читал этот бригадир, были Алимаксуму непонятны. Паренек ничем не провинился перед ним, а чувство было, словно он что-то украл, — время ли, гордость ли, счастье. Алимаксум не поехал на агротехнические курсы, а пошел чабановать в горы, подальше от людской жалости, что порой горше насмешек. Чабаном — он делал все, что скажут, и не больше. День ко дню нанизывался, как бесконечное ожерелье; иногда выпадала бусина — охотничья удача.

...Воздух, налитый в ущелье, — как стоячая вода. Тихо. Скоро и его мысли, радости и муки растворятся в молчании вселенной. И не все ли равно, жить или умереть человеку, не пустившему корней в родной земле?...

Странные звуки показались продолжением бреда: плеск и шумное фырканье, и громыханье камня о камень. Но нет, прохладная рука ночи лежит на его лбу, и мысли ясны: он слышит то, что слышит.

Звуки несутся снизу. Алимаксум подполз к краю обрыва.

Посмотрел — и со стоном закрыл глаза.

Ему померещилось, что луна упала в расселину и рассыпалась на сотни серебряных брызг.

Алимаксум обхватил рукой остроребрый камень. Рука еще понимает и холод его, и твердость, и тяжесть. А глазам уже нельзя верить. Так ли начинается смерть?

Он посмотрел снова.

В круглую чашу родника был налит тихий, точно лунный, свет. В нем купался теке. Мерцающая голубизна то закрывала козла до шеи, то скатывалась по крутым бокам, оставляя на них легчайшую пыль света. Теке, фыркая и мотая головой, расплескивал по камням серебристые искры — они вспыхивали и гасли, и вспыхивали вновь. Временами слабо светящийся туман, клубясь, вставал над родником и почти скрывал тело козла, только рога черными саблями просекали его свеченье.

Голова отяжелела и потянула вниз; Алимаксум отполз от края обрыва.

Все, все неправда.

Этот свет в ночном мраке глубокой, словно колодец, расселины! И теке — где же его слабеющие всхрипы, бессильно вытянутые ноги, его долгое и трудное умиранье?

Алимаксум посмотрел в небо.

Небо было черное, как уголь, с острыми дырками звезд.

Небо было правдой. Единственной, что ему осталась.

Ветер проснулся и гасил звезды, одну за другой. Глотнув его прохлады, Алимаксум очнулся. Рука ощутила влажный холод камня...

Стеная от жадности, он ползал и слизывал бисерную россыпь росинок, рвал и обсасывал волглую траву; затихая, прислушивался к своему телу. Капли воды были словно капли жизни. Боль от укусов камня притупилась, ободранные ладони уже не жгло, а саднило; успокоенный, он лежал и смотрел на горы. Розовый свет обрисовал их вершины, синева ночи оплывала и скатывалась вниз, в глубокие ущелья. Огонь охватывал грани гор, казалось, что внутри каждой зажжен светильник. Переливы алого и синего напомнили о ночном видении — смутно встали перед глазами серебристые искры, фыркающий теке. Должно быть, жизнь уже покинула козла; вялое любопытство заставило его взглянуть.

...Там, внизу, еще таились тени: все же Алимаксум различил темно поблескивающее око родника; потом — свою шапку, заметную на светлой гальке.

Теке не было.

Где он?

Отполз, волоча по остриям камней тяжелое тело, в напрасном стремлении спрятаться, уйти от смерти?

Заря раскалила стены неба, высветлила каждый выступ, каждую трещину в нависших над охотником скалах.

Скоро встанет солнце и выпьет остатки жизни.

Все же он одержал верх над этим хитрецом теке; он его ранил и загнал; надо бы увидеть тело.

Алимаксум снова свесил голову вниз с обрыва.

Все извивы и изломы камня, все выступы скал и большие, с бригадный казан, валуны, громоздившиеся на дне, виделись теперь как на ладони.

Теке не было.

Козел нигде не мог затаиться — в расселине не росло ни травы, ни кустов, но он исчез, хоть продырявь взглядом скалы! В груди зажглось томящее беспокойство: при свете дня, окрепший духом и телом в часы прохладной ночи, он все же видел необъяснимое...

Алимаксум оторвал от земли голову, гудящую, словно улей, выпрямил спину, оперся ладонями, сел. Попробовал согнуть ноги: правое колено просверлила боль, острая, как игла.

Хватаясь за траву, он перетаскивал себя вдоль обрыва, ложился, обшаривал взором каждый камень.

Теке не было. Спокойно взблескивала синева колодца.

Как он мог уйти от смерти — издыхающий козел?

Выступ горы, на который забросил Алимаксума каменный ураган, висел над расселиной на высоте крыши большого, кирпичного, дома; стеной этого дома была скала. Крутой ее отвес изгрызло время.

Алимаксум выискивал нетерпеливым глазом слабину в каменном ее сложенье: трещину ли, выступ, полочку, — хоть пальцами ноги зацепиться...