— «Первая встреча — последняя встреча»! Хорошее, да? Ой, только я вам ничего не говорила. Вам не нравится? Ой, только вы Сергея Анатольича не расстраивайте, он прямо почернел весь…
В группе звонили два телефона. На один из них просто не обращали внимания, со второго через аккуратные промежутки времени снимали трубку (делал это рыжий парень с длинным лицом и в жутких зеленых очках) и тут же клали назад, на рычаг. В двух смежных комнатах клубилось сражение. Режиссер отбивался от наседавших на него директора, двух замдиректоров и звукооператора.
Второй режиссер Анна Викторовна (издали — женщина моложавая, изящная и элегантная; только при внимательном взгляде различимы следы возраста, усталости и нелегкой жизни) заслоняла его, принимая удары на себя; по как только он временно брал верх, она же его с этого эфемерного верха и скидывала вниз, напоминая о разнообразных неприятностях. В таком случае она неизменно начинала фразу со слов: «Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич…»
В углу перебирал рекламные фотографии равнодушный ко всему происходящему оператор Кольчужников.
Автор остановился у двери, пережидая и наблюдая.
— Я не хочу вас дергать, Сергей Анатольевич, но единственный реальный выход в наших условиях…
— На той неделе три картины идут в речевое, нас в лучшем случае загонят в восьмое ателье, а я лично отказываюсь звучать в восьмом ателье…
— Так, я пробиваю субботу и воскресенье, а вы отказываетесь…
— Спокойно!
— Если будут досъемки, я должен знать сегодня, чтоб потом не было: «Петр Иваныч! Петр Иваныч!», а Петр Иваныч не волшебник.
Режиссер поклонился и руками развел — так он был согласен с Петром Ивановичем.
— Прошу иметь в виду, что второй раз нам не собрать первый филармонический состав. Пусть композитор это знает…
— Комбинаторы спрашивают, что им делать, где новое название?
— Кстати, если досъемки, то, увы, без меня, — сказал из угла оператор. — Я уезжаю в Ливан. Снимать будет Валя.
— Какие досъемки? Актриса в больнице…
Анна Викторовна наклонилась к режиссеру и что-то прошептала ему доверительно. Тут он взвился.
— Неужели вы не могли подумать на три дня раньше? Хотя бы сказать мне?!
— Я не хотела вас дергать, Сергеи Анатольевич…
Александр Ильич все стоял, стоил, намереваясь ступить в эту шумную комнату… Делал шаг и отступал. Наконец выбрал момент и ступил.
— Привет! Как дела? Вот, угощайтесь. Грузинские писатели в дорогу снарядили. — Он развернул пакет. — Тут зелень и прочие дары Кавказа… — Он улыбался. Сесть было некуда и пакет положить некуда. Никто не выказывал радости.
— Привет, — сказал режиссер. — В два у нас зал. Посмотришь длинный вариант.
— Простите, Сергей Анатольевич, два вопроса, чтобы знать, на каком мы свете… — уходя, начала Анна Викторовна.
— Мартынову добывайте хоть на носилках, а Ромашкина ищите. Он всегда прячется, когда надо фиксировать музыку. Ну что? — Сережа наконец повернул к автору свое утомленное лицо. — Ты загорел. Финал не переснимали, он в браке. Придумал что-нибудь?
— Что?
— Да мы же с тобой только что говорили! Вот тут, в коридоре!
— О чем? Я полтора месяца не был на студии.
— А… — Сережа обиженно отвернулся.
Автор жил в своем времени и пространстве. Там длинные сутки, смена погоды, дождей и закатов, там самолеты, леса и моря. Теперь повертится в студийном котле. В спокойно-доброжелательной улыбке автора Сережа замечал равнодушие и неверие в него и в картину.
У Юли в палате сидел муж и доставал из раскрытого портфеля фрукты и овощи, петрушку и укроп, вязанье и книги; по что-то еще оставалось там, в портфеле, какой-то сюрприз, и Аркадий морщил лоб — показать сразу или потом?
— «Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточка с весною в сени к нам летит», — сказала Юля. — Эта травка меня спасет, да?
Она жевала зелень, полулежа на подушке, в смиренной позе. Она знала, что мужу нравится она такой, расслабленной, беспомощной; в глубине души он, наверное, рад, что она больна.
— На рынке купил? — спросила она про зелень.
— На рынке.
— А сапоги отдал чинить?
— Не успел. Знаешь, столько всего навалилось. У пас двое ушли в отпуск, а я решил пока потянуть. Пока ты…
— Анна Викторовна звонила? — перебила Юля.
— Нет.
— Только не ври. Нет, мне просто интересно. Только не ври, я ведь тебя насквозь вижу. Аркаша! В глаза смотри!
Он стал протирать очки. Близорукие глаза сощурились, как от боли.
— Нет, никто не звонил.
— Странно. Похоже, меня уже считают при смерти. Они меня берегут, ты меня бережешь, главврач и тот… говорит, что сюда никого пока не положат на вторую койку. Вообще, все ко мне так внимательны, так предупредительны. Надень очки! Аркаш, надень очки, а то у тебя глаза в разные стороны, ну, я тебя прошу…
— Не прыгай, зайчонок.
Веки у Юли дрогнули. Ласковое словечко из прошлого прозвучало не к месту.
— А знаешь, я почитала терапевтический справочник, не здесь, еще дома…
— Ну вот, начинается, — сказал Аркадий и строго посмотрел сквозь очки. — Ну, что ты еще вычитала?
— Короче, почему они меня не вызывают? Что ты им сказал?
— Значит, ты им не нужна. Пока.
— Нет, нужна.
— Старушка, сколько можно об одном и том же?
— Ты всегда ненавидел мою работу.
— Ну-ну-ну… Работа как работа. На премьеру-то пригласишь? Так и быть, покажу. Смотри — нравится? Премьера будет, и вообще… — Он достал из портфеля свой сюрприз: из пакета выскользнуло нарядное, длинное, льющееся платье, обвешанное этикетками.
— Ой! Что это ты? Ты купил?! Денег же нет… Аркаш, что это ты, ей-богу, так… — Юля испуганно поглаживала тонкий шелк. Платье льнуло к ней, само притягивалось. — Это только на Новый год, вечернее…
— Ну вот. А то ты на Новый год всегда плачешь.
— Не буду. В таком платье, конечно, плакать нельзя. Но представляешь, если они даже не сообщают, что они озвучили другим голосом, даже не звонят, даже Анна Викторовна… Это потому, что я для них пионерка! Со мной можно так поступать… Ни с кем так… «Девочка, а ты куда?» — Юля стукнула кулаком по спинке кровати. — Я дурочка, да, Аркаш? Потому что я хотела всем нравиться. А всем нравиться невозможно. Я хотела, чтобы все смотрели на меня и улыбались. А так нельзя. Я на этой картине многое поняла. Я, Аркаш, теперь стала взрослой. Я теперь буду, знаешь, какой — такой важной, загадочной… «Ну, я вас слушаю, что вы мне скажете? Чем порадуете? Мне звонили со студии? Как они мне надоели! Аркадий Петрович, скажите им, чтобы больше не звонили, пусть берут кого хотят…» — Отыграв в важность, Юля откинулась и приняла свою смиренную позу. — Аркаш, серьезно, звонили? Ну и что ты им сказал? — Она прикрыла глаза, не желая видеть, как он снова соврет. И слышать. — Аркаша, а как же ты на мне женился? Я ведь нисколько не ломалась, бросилась сразу на шею, сказала: «Возьми, возьми меня замуж, убереги от любви неверной, от дурного глаза, от всех, от всех…» — Она на глазах делалась все утомленней и тише. Или играла. Аркадий никогда до конца не мог различить, и в нем оставалась тревога.
Я сказал, чтобы больше не звонили. Больше тебя отсюда не отпустят. Ну какая разница — чей там голос?.. Мелочи жизни. Все равно когда-нибудь будет премьера…
— А у нас уже есть платье. Да, хорошо, — Юля улыбнулась.
На экране просмотрового зала — ноги в кедах и тренировочных брюках бегут по склону холма. На мгновение оторвались от земли. Повисли в воздухе.
Следующий кадр — как будто большая птица отделилась от склона, полетела на заходящее солнце.
Немолодой человек с палкой наблюдал за этим издали. Южный вечер. За холмом блестело море. Человек медленно пошел, явственно прихрамывая. Возникло лицо этого человека крупно — сосредоточенное, грустное, ему лет под шестьдесят.
Три или четыре дельтаплана висели над холмом, медленно парили в тяжелом закатном воздухе.
