— А Доннелли покупает затычки для писек! — орет Шлюхован.

Оборачиваюсь — он ржет. Как он может так меня опускать на глазах у брита? Это нечестно. Я сам пойду на него нажалуюсь в Центр чрезвычайных ситуаций!

Его папаня выходит из магазина, и они вместе идут через дорогу в сторону нашей улицы. Я, пожалуй, тут немножко поваландаюсь, на случай, если он пересказал своему папане, как я обозвал его Ма, — в прошлый раз, когда мы подрались. Может, они притаились за углом и поджидают меня.

Пихаю дверь в магазин, над ней звонит колокольчик; прохожу мимо второго брита.

— Чем могу служить? — спрашивает кондитерщик, выходя из подсобки; на меня не смотрит, следит за бритом в своем магазине.

— Мятный леденец и два «Блэк-Джека», пожалуйста, — говорю.

— А, еще и «пожалуйста»! — Он ухмыляется.

Кладу на прилавок три пенса, беру конфеты, лежащие поверх газет, выхожу. Сдираю обертку с «Блэк-Джека», засовываю его в рот. Кондитерщик выходит следом за мной — ставить решетки на окна. Значит, опять будут протесты. А он-то откуда знает? Озираюсь. Нужно сматывать отсюда.

Выхожу в конец нашей улицы — там парни играют в футбол. Шлюхован орет, расталкивает тех, кто поменьше; его папаня уже свинтил. Может, дожидается меня где-нибудь. Поворачиваю направо, в проулок вдоль нашей улицы.

Выстрелы. Слышу топот бегущих ног. Оборачиваюсь. По проулку бежит в мою сторону какой-то дядька. Я утыкаюсь лицом в заднюю стену ближайшего дома. Опускаю голову. Не смотри. Топот проносится мимо. Смотрю вправо — он бежит в конец нашей улицы. Перепрыгивает через чью-то заднюю калитку. Смотрю влево — поперек улицы лежит один из солдат-новичков. Голова в луже крови. Интересно, которого из них убили?

В мою сторону бегут солдаты. Ускоряюсь — бежать не получается, покупки бьют по ногам. Тороплюсь, как могу. Не оглядываюсь.

— Малый! — крик из-за спины. — Постой, малый!

Останавливаюсь.

— Куда он побежал? — спрашивает меня какой-то брит.

— Это… вот сюда, — говорю, показывая на проход к Этна-Драйв. Актерское мастерство я не забыл. — Честное слово. — Хмурюсь, киваю.

Они бегут к проходу, я иду дальше.

Вот уж я расскажу Пердуну, что прямо у меня на глазах убили солдата! Ну, почти на глазах. А еще я помог ИРА. Он просто лопнет от зависти. Обычно-то он у нас участвует во всех этих делах. И Мартине, и всем остальным расскажу. Конечно, с Бридж, у которой папаня сидит, мне не сравниться, но все-таки.

Подхожу к нашей задней калитке, сквозь щели вижу какое-то движение. Прикладываю глаз, вижу Ма. Она во дворе… Что она там… это не Ма. Это какой-то дядька. Снимает балаклаву, заворачивает в нее что-то и отдает Пэдди, а тот кладет сверток в конуру Киллера. Оглядывается, я пригибаюсь. Дядька — тот самый, который никакой не мой дядя Томми.

— Ты где застрял, сынок? Я тут жду, мне ж надо ужин готовить, — выражает недовольство Минни.

— Там стреляли на улице, — говорю, хмуря брови. Минни выходит за дверь, озирается, щурясь и морщась одновременно. — Я видел убитого солдата. Наверняка сегодня в новостях покажут.

— Пресвятая Богородица, — бормочет Минни, хватаясь за сердце.

Я вслед за ней захожу в дом, ставлю покупки на пол в кухне.

— Господи, сынок, какой ужас, что ты попал в такую переделку. Если твоя мамочка узнает, что я тебя туда послала, уж мне и влетит!

Я сперва хотел сказать, что она тут ни при чем, но вместо этого делаю вид, что очень всполошился и испугался.

— Ой, да, миссис Малоуни, этот убитый солдат прямо передо мной лежал, просто ужас!

— Да ты что! — ахает она сипло.

— Честное слово. Я даже видел, как из-под него кровь текла на землю.

— Господи наш Иисусе. — Она крестится, прижимает ладони к сердцу и садится на диван.

Похоже, я немного перестарался.

— Вот сдача, — говорю я и выворачиваю карманы, чтобы она видела, что я ничего не утаил.

— Вот тебе, сынок, пятьдесят пенсов, только мамочке ничего не говори, ладно?

Да уж будьте уверены!

— Спасибо, миссис Малоуни.

Хватаю побыстрее, чтобы она не передумала. Положу в копилку, на побег в Америку.

Она идет вслед за мной к дверям.

— Скажи мамочке, что она на этой неделе недоплатила — пусть при первой возможности принесет остаток.

Погодите-ка. Мама не весь долг вернула? И сколько за ней еще?

— Миссис Малоуни, положите, пожалуйста, эти пятьдесят пенсов к другим деньгам. В счет маминого долга.

Она улыбается, берет меня обеими руками за щеки и нагибается, почти касаясь моего носа своим. С такого расстояния мне видны все морщинки у ее рта — похоже на кошачью попу.

— Мало тут таких, как ты, Микки Доннелли, — говорит она. — Надеюсь, твоя мамочка знает, какой у нее хороший сын.

Перебираюсь на Этна-Драйв, ухватившись одной рукой за стену и подтянувшись на другой. Навстречу идет девчонка. Мартина! Идет прямо на меня. Нужно ей что-то сказать. Первая наша встреча один на один во всей моей длинной печальной жизни.

Иду, пинаю по ходу дела осколок стекла. Поднимаю глаза — ого, ну надо же, это ты, что ли?

— Привет, Микки, — говорит она, и даже в ее обычном голосе слышна улыбка.

— Приветик! — говорю я, весь такой — круче некуда.

— Чего у тебя с головой?

Хмурюсь, приглаживаю челку. Под пальцы попадает порез. Но это ж было сто лет назад.

— Под бомбу подвернулся, — роняю я, поворачивая голову набок, чтобы она могла разглядеть. — Только не говори никому.

— Под ту, здоровущую? Ничего себе! Покажи-ка, — говорит она, точно бабочка машет крылышками, крылобабочка такая… Дотрагивается до шрама. Дотрагивается до меня.

Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы, будто мне очень больно.

— Прости, болит, да? — спрашивает она.

— Да не, ничего. — Я изображаю храбрость. — Можешь еще потрогать.

— Если б меня так поранило, я б ревела с утра до ночи, — говорит она, блестя голубыми глазами.

— А я тебя на той неделе видел в спектакле. Ты обалденно играешь! — выдаю я. Она улыбается. — Лучше всех на свете, честное слово!

— Да нет, ты чего. Вот Бридж действительно обалденно играет. — Смотрит на свои туфельки и белые гольфы.

— Вот и нет, ты ее в сто раз лучше, — говорю я, и Мартина улыбается еще шире. — В сто тысяч раз лучше, — добавляю, и она улыбается и вовсе во весь рот. — Я еще никогда не видел, чтобы кто-то так здорово играл на сцене. Тебя хоть в телевизоре показывай, а уж я-то в этом понимаю, потому что столько, сколько я, никто в Ардойне телевизор не смотрит.

И киваю утвердительно.

Мартина вся заливается краской. А я уже и раньше залился. Она просто ужасно застеснялась, даже не знает, куда глаза девать. А я и сам не знаю, потому что понял, что именно она сейчас чувствует. Мне не придумать, что сказать дальше, поэтому я еще раз дотрагиваюсь до шрама и испускаю еще один вдох типа «ох, как же мне больно».

— Что, здорово болит? — спрашивает она, доставая руку из кармана своего изумительного платья — в голубую клетку и с кружавчиками. Нежно, очень нежно касается моего лба. В проулке гомонят мальчишки. Мартина тоже их замечает.

— Давай сюда.

Срывается с места. Я бегу за ней по задам Хайфилдского клуба. Он как в клетке — ограда, зарешеченные ворота. Чтобы войти, надо позвонить. Теперь все клубы такие, потому что проты вечно в них врываются и устраивают стрельбу.

Мартина подошла к ограде. Стоит ко мне спиной, высматривает, что там с другой стороны.

— Ты чего? — спрашиваю.

— Так, смотрю, не идет ли кто.

Видимо, боится, что Бридж увидит ее со мной. Проверяю со своей стороны — мальчишки свалили. Смотрим друг на друга. Опускаю глаза в землю.

— Подойди-ка сюда на минуточку, Микки, — просит она.

Я, конечно, нервничаю, но подхожу: она должна видеть, что я готов сделать все, что она попросит. Для нее я на все готов. Даже самый сухой сухарь проглочу.

— Микки, можно спросить у тебя одну вещь?

— Конечно.

Надеюсь, что-нибудь про космос. Или Египет. Или Америку.