И сейчас, спрашивая мысленно всех их, разбросанных по всей Руси и на чужбине: „Помните вы эти минуты?“, слышу бодрый ответ: „Помним и не забыли! Научите же нас, как вернуть их!“.

<…>

Два часа длился объезд. Два часа гудела земля криками могучего „ура“, которое сливалось со звуками гимна и, слышное на много верст, говорило о том, чем живет Россия.

Доехав до правого фланга лагеря, до Л.-Гв. Преображенского полка, Государь со свитой возвращались к Ставке.

К этому времени трибуна была полна музыкантами, а под ними стройным рядом, блестя инструментами, стояли барабанщики и горнисты.

Государь сходил с коня и садился, окруженный свитою, у палатки. Кругом, нарядным цветником стояли дамы, приглашенные на зорю, и жёны, и дочери офицеров, съехавшиеся на этот День в лагерь.

Солнце впускалось к закату, и в золоте его лучей был Государь. У палатки, откинув ружья в театральном приеме, по-ефрейторски, «на караул», стояли парные часовые.

Оркестр играл. Программа начиналась бодрым маршем, потом нарочито написанные для открытого воздуха или для одного лишь медного хора вещи, отрывки из опер. Государь требовал, чтобы исполнялась русская музыка. Исполнение было тонкое, художественное. Эта музыка на просторе полей производила волнующее впечатление. У хора, на линейке, толпою стояли офицеры всех полков лагеря.

Приближалось девять часов – время вечерней зори. Румяное солнце касалось краем диска красносельских полей. Оркестр умолкал. Со свистом взлетала ракета. И невольно все следили за ее полетом, за тонкой струйкой белого дыма, вившегося змейкой в голубой дали.

За ней другая, третья…

И следом за ними громовым раскатом залпа гремела артиллерия главного лагеря и отражалась дальним эхом о горы Дудергофа. И этому залпу отвечал издали гром пушек авангардного лагеря, и долго грохотало эхо, отражаясь о холмы и леса.

И начиналась трескучая пехотная зоря. То дружно трещали сотни барабанов, то смолкали, и тогда пели трубы сладкую музыку о величии подвига и смерти. И казалось, тени тех, кто был здесь раньше и кто умер на полях Горного Дубняка, Плевны и на Шипкинских высотах, кто защищал Севастополь, кто штурмовал Варшаву, кто с ранцем исходил всю Европу, кто был в Париже, кто занимал Берлин и дрался под Полтавой и на этих самых красносельских полях, под Дудоровой мызой, вставали и носились над лагерями. Вставала вся вековая слава Императорской армии.

И когда смолкала зоря, перед рать (так у автора. – В. П.) барабанщиков и горнистов выходил старший барабанщик и с ним горнист.

<…>

Стоит перед глазами этот кряжистый барабанщик Л.-Гв. Гренадерского полка. Вижу его мощную фигуру, его широкую, темную с проседью длинною бороду и серые, острые глаза, сурово нахмуренные под синим околышком бескозырки. Ярко сверкают в последних лучах солнца тяжелые золотые шевроны на рукавах его мундира. Солнце светит сзади него, и он стоит как бы в золотой пыли лучей.

Рядом с ним бесконечно длинный, рыжий, безусый, румяный горнист Л.-Гв. Преображенского полка, моложавый стройный гигант, с пальцами, напряженно положенными на золотой горн.

Стали… Повернулся кругом барабанщик и четко скомандовал:

– Музыканты, барабанщики, горнисты, – смирно…

И стала тишина. Все поднялись с мест. Смирно стали Государь и его свита.

Крепко, резко прозвучала дробь и одинокий звук горна. Проиграли сигнал „на молитву“. И опять раздалась команда старого барабанщика:

– Музыканты, барабанщики и горнисты, на молитву. Шапки долой.

И снял Государь по этой команде фуражку, и напряженно стояли офицеры, и музыканты, и дамы… Всеобщее молчанье. Вдали, на протяжении семи верст от главного и авангардного лагерей, солдаты поротно пели „Отче наш“, и их пение сливалось в неясный молитвенный аккорд. От низин тянуло свежестью полей.

Чеканя слово за словом, говорил барабанщик в напряженном молчании Государевой свиты и офицеров: „Отче наш, Иже еси на небесех…“. Русский солдат, русский крестьянин читал молитву перед своим Государем, и Государь молился по этой молитве. „Но избави нас от лукавого… Аминь“. Не спеша надел фуражку барабанщик. Грянул отбой.

– Музыканты, барабанщики и горнисты, накройсь…

Государь надел фуражку и выступил вперед принимать рапорты фельдфебелей и вахмистров шефских рот, эскадронов и батарей.

Тихие сумерки спускались над Красносельским лагерем.

Так было на моей памяти… Так было на памяти моего отца… Мой дед смотрел, как вахмистр Л.-Гв. Казачьего полка, которым он командовал, рапортовал Государю Николаю Павловичу, мой прадед был на такой же зоре в присутствии Александра Благословенного.

Так было…

И была слава русская. Было Бородино и Париж, было покорение Кавказа, было завоевание Туркестана. Отбивались в тяжелую Японскую войну, дрались на полях Восточной Пруссии, в Галиции и на Карпатах.

И побеждали.

Были честными Императорскому Дому своему, и был белее снега Императорский штандарт…»[55].

Император Николай II со свитой в лагере гвардейской пехотной части. Начало XX.

Конечно, парады, смотры, освящение знамен, вечерняя и утренняя зоря – это яркая, внешняя сторона такого многогранного события, как летний гвардейский лагерь. И все-таки гвардия выезжала именно на маневры. Поэтому стоит обратить внимание на ту суровую, трудную, рутинную деятельность, которой были заняты все – и солдаты, и офицеры – во время Красносельских лагерей.

Вторая половина XIX в. – время важных реформ в российской армии. В эти годы обучение теряет значительную часть формальности, от шагистики переходят к действительному обучению солдат и офицеров. И еще один необычный момент. Для среднестатистического (если можно так сказать) офицера гвардии обучение в Красносельских лагерях начиналось задолго до того как он становился собственно офицером. Юнкера военных училищ, пажеских корпусов сразу по прохождении начального обучения выходили в лагеря. Поэтому иногда офицер проводил в лагерях больше лет, чем служил в полку. Впрочем, это достаточно редкая история, так как старшие офицеры весьма часто и легко получали отпуска на время лагеря.

О занятиях юнкеров во время лагерей рассказывает П. Н. Краснов:

«Первые пять-шесть недель лагеря юнкера проводили на съемках. Младший курс производил полуинструментальную съемку в масштабе 100 саженей в дюйме, старший делал глазомерные съемки в разных масштабах и решал простые тактические задачи на местности: постановка бивака, сторожевое охранение, выбор позиции для обороны для батальона и пехотного полка, наступление и атака такой позиции и т. д. Младший курс был распределен на группы по двенадцати человек.

В группы назначали по алфавиту, и в них два рядом по списку стоящих юнкера делали одну съемку… Выдали нам тяжелые, неуклюжие красные деревянные ящики с алидадой – высотомером подполковника Максимовича – нашего „помпона“, по юнкерскому наименованию – „шар-манки“, мензулы на треногах (мензула – полевой чертежный столик, состоящий из планшета, штатива и скрепляющей их подставки. – В. П.), компасы, линейки, карандаши, резины, колья, цепи, колышки и вехи, и, сопровождаемые солдатами, несшими вехи с вениками и пучками соломы, ранним утром, мы пошли на наш участок. Нам досталось снимать от деревни Горской до вершины Дудергофа, до дачи Горна, и от Дудергофского озера до дороги, шедшей от Горской на Пикколово. Потом солдаты… разнесли и расставили по участку вехи, мы их, тщательно вымеривая углы и размеряя расстояния цепью, нанесли точками на бумагу, создавая триангуляцию. Так началась наша съемка. Работали мы самостоятельно. Вставали мы в пять часов утра и к семи были на участке… К двенадцати мы возвращались к обеду, а после обеда снова шли на участок.