Узоры дерева виднелись под густым слоем желтоватого тусклого лака. Еще через несколько минут на этом поле появилась снова черная жирная полоса, но она шла широкой дугой вдоль моста, почти по горизонтали, расширяясь. Внезапно вверх от нее пошла другая дуга, за которой поверхность дерева исчезла под черной непроницаемой краской. Дунаев ехал и ехал вдоль черной стены, пока черный фон опять не сменился незакрашенным, и все повторилось в обратном порядке. Когда черная дуга утоньшилась и сошла на нет, парторг испытал облегчение и понесся быстрее.
Но тут началось снова то же самое - потянулась дуга, затем также заполнил стену черный фон. Казалось, что парторг "проскакивает" какое-то неведомое ему изображение, что-то...
"Да это же матрешкины глаза!!!" - осенило Дунаева. Он увидел, что в центре колоссального черного глаза, смотрящего на него, имеется отверстие, еще чернее окружающего фона, - зрачок "бабы".
И опять наитие подсказало парторгу "правильное" решение. Каким-то образом он "знал", что у этой "бабы" (Дунаев отчего-то назвал ее про себя Анютой), в отличие от других, нет трещины, что попасть в нее можно только через одну точку, а именно через ее зрачок, грозно чернеющий в ее левом глазу. Этот зрачок находился теперь прямо перед парторгом, однако дотянуться до него было нельзя - между зрачком "Анюты" и парторгом зияла пропасть. Недолго думая, Дунаев стал, дергаясь и танцуя, раскачивать мост, чтобы приблизиться к "глазу" и прыгнуть в "зрачок". Мост оказался гораздо легче, чем мнилось парторгу, - при первом же "качке" он просто ударился о стену матрешки с такой мощью, что проломил зрачок. Дунаев впал в пролом своим круглым телом. Падая, уже внутри "Анюты", Дунаев задрожал от чудовищной вибрации, пронизавшей, казалось, все уровни и этажи "тайной Москвы".
Парторг, к своему удивлению, упал в какую-то влагу. Рядом тянулась толстая черная резиновая лента - нечто вроде конвейера. Дунаев ощутил холод и неуклюже перевалился на другой бок, чтобы уберечься от влаги. При этом он лег на резиновую широкую ленту. Прозвучало тройное щелканье, и лента "поехала", как на настоящем конвейере, унося Дунаева с собой в неизвестность. "Ну прямо как на нашем заводе!" - подумал парторг и застыл на потертой старой резине. "Ущелье", куда он попал теперь, было залито водой и заболочено. В воздухе вились тучи комаров, везде слышалось их "пение", их неумолчный звон.
Стены были покрыты зеленой плесенью и тиной, как в аквариуме. Светильники, когда-то, видимо, яркие, теперь слабо сочили сияние сквозь плесень. На предыдущих уровнях Дунаев катился сам, лицо его то смотрело вперед, то вниз, в рельсы, то назад, то вверх (иногда, при удачном повороте, вбок), ныне же он спокойно и торжественно покоился на конвейере, и потому мог неторопливо оглядывать окружающий его ландшафт с невозмутимостью "гениального бога". Он видел, что плесень почти что скрыла замечательные рельефы, покрывающие изнанку той "бабы", внутрь которой он только что проскользнул с таким грохотом. Рельефы изображали мифологию советской власти - от рождения Володи Ульянова до наших дней. Вот отец принимает новорожденного Ульянова из рук сестры Марии Ильиничны, мать же лежит в постели с радостной улыбкой, а вокруг столпилась вся семья. Вот Саша Ульянов бросает бомбу в царя. Вот уже молодой Володя в первый раз читает Маркса. А вот и юный Иосиф Виссарионович идет один, в бурке, средь кавказских гор. Вот в законспирированной квартире, под уютным абажуром, звеня подстаканниками, проводят свое собрание большевики...
Тут внимание Дунаева отвлекло нечто, едва не заставившее его спрыгнуть с ленты конвейера. Оказалось, он приблизился к мертвому телу человека, лежавшего сбоку от ленты в болотной грязи. Взору парторга предстал вдруг офицер СС, лежащий на спине, широко раскинув руки. В одной руке был зажат советский маузер. Пуговицы мундира были покрыты мхом, блестящие когда-то сапоги обвиты клейкими водорослями, но чувствовалось, что сам мертвец отчего-то не разлагается здесь, несмотря на сырость. Видимо, нечто такое присутствовало в воздухе, что не позволяло телам распадаться и гнить в этих местах. Лицо немца, выступающее над темной водой и ярко освещенное, казалось юным и красивым. В уголках плотно сомкнутых губ таилось нечто вроде скептической усмешки, смешанной с сожалением и легкой горечью. Под левым глазом виднелся яркий шрам в форме дуги. Но более ничего не искажало этого лица. Казалось даже, что мертвец доволен своим положением. Впрочем, Дунаев давно проехал это место.
"Что же это такое? - раздумывал парторг. - Откуда он взялся здесь, грешный? Может, это Холеный "знак " мне подает? Но что этот "знак" означает? А впрочем, вряд ли атаман такими "знаками" тут баловаться будет!"
Брось ты свои недомолвки,
Поручик! Сам я не знаю теперь,
Где коридор тот и где этот ключик:
Как отпереть эту дверь?
Больно хитер обитатель Избушки
Я ведь ему не чета!
Где уж мне знать, что там хуже, что лучше
Тут не видать ни черта!
Бедный я, бедный! Один, горемычный,
Мыкаюсь бог знает где...
Скрасит ли голос, родной и привычный,
Странствие в этой пизде?!
Нету ответа - лишь свист деревянный
Плещется у потолка...
Мысли бегут - оголтело и пьяно,
Словно прищур старика.
Долго-долго плыл Дунаев на мягкой ленте бесконечного конвейера. Перевернувшись на другой бок, он рассматривал теперь знакомую ему роспись матрешкиных боков, снизу подернутую тиной, но вверху еще сияющую во всей своей народной яркости. Комариный хорал все так же звучал, источая пение, переходящее в безутешный и злобный звон. В конце концов проход дальше, внутрь, раскрылся перед парторгом. Парторг напружинился и прыгнул, как мяч, в щель, в тело пятой по счету "бабы". Его бок, успевший подмокнуть, соприкоснулся с чем-то мягким и пушистым. Ровный, яркий свет озарил Дунаева, сухой и теплый воздух окутал его. Очередной "уровень" подземной Москвы был коридором, похожим на коридоры Музея Ленина или Моссовета. Слева тянулась белая нейтральная стена, в которой через равные промежутки открывались ниши с цилиндрическими подиумами. На них стояли бюсты В. И. Ленина, мраморные, бронзовые и гранитные. Стена напротив была яркая, покрытая уже знакомой Дунаеву "матрешечной" росписью, и это странно контрастировало с "ленинской" стеной, умиротворенной и райской в своей ясной белизне. Пол коридора был застлан ковровой дорожкой - обычной, красной, с двумя зелеными продольными полосами по краям. Дунаев катился по этой приветливой дорожке, и ничего не менялось вокруг, кроме бюстов на одной стене и лакированных разводов - на другой.