Дунаев понял, что попался. Мучительная горечь, смешанная с ужасом, поднялась снизу. Снова ошибка! Вовремя не распознал врага, позволил отвлечь себя каким-то идиотским поэтическим турниром. И конечно же угодил в ловушку!
Посреди комнаты, которая теперь казалась ему похожей на аквариум, парторг корчился, бессмысленно и безнадежно пытаясь сорвать с себя очки. Присутствующие смотрели на него с удивлением. Они не понимали, что происходит, не видели зеленого сияния, не замечали страшных гипнотизирующих глаз Бакалейщика, в омерзительную прелесть и власть которых все глубже и глубже погружался Дунаев.
- Сыми...сыминахуй! - прохрипел парторг заплетающимся голосом с какими-то беспомощными детскими интонациями. - Ты что это? Это нечестно! Там бой... мне нужно... ребята гибнут... надо помочь...
Он бросился к окну. За ним стояла сплошная зелень. "Приближение!" мысленно приказал он. Из беспросветной мглы, густой, как шпинат, вместо военных кораблей и подводных лодок на него поплыли какие-то стручки гороха, грязное женское платье, почему-то плавающее в луже, и бесчисленные овощи, разложенные на досках. Все было зеленое. Дунаев чувствовал себя почти слепым, и ощущение бессилия заставило его застонать. За спиной удивленно смеялся Коростылев. Дунаев ощутил рядом с собой одну из женщин и схватил ее за руку.
- Что там? - закричал он, указывая пальцем в окно. - Что там, на горизонте?
Женщина ответила не сразу, видимо, она вглядывалась в даль, а может быть, думала о чем-то. Затем прозвучал ее неторопливый, глуховатый голос:
"Ты помнишь?
В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда..."
Вы узнаете эти стихи? Это Блок.
- Блок? - мутно переспросил парторг. - Это Блок? Почему-то его пробила дрожь, и он понял, что это была подсказка.
- Ну что же, продолжим наш поэтический турнир! - сказал Бакалейщик и снова нащупал Дунаева своим "мощным" взглядом. - Я полагаю, сейчас очередь Владимира Петровича. Прошу вас, читайте! Читайте же!
Тут с Дунаевым стало происходить нечто такое, чего раньше ему не приходилось переживать. Изнутри головы, из потаенной "могилки", потекло сонное лепетание Машеньки, нашептывающей Дунаеву стихи. С другой стороны, он ощутил, что Бакалейщик взглядом диктует ему иной текст, причем диктует властно и навязчиво. Два потока слов сталкивались в его сознании, дробились и врезались друг в друга в мучительной борьбе. Дунаев сам стал полем "поэтического турнира", напоминающего беспощадный бой. Эта битва слов внутри головы была настолько отвратительной и выматывающей, что у парторга стали подкашиваться ноги. Он еле стоял, и только два луча силы, скрестившиеся в нем, удерживали его от падения, подобно тому, как тело убитого в поединке еще удерживается пронзившими его с двух сторон шпагами. Он пытался отторгнуть слова, внушаемые Бакалейщиком, сохранить в чистоте речь Машеньки, однако это было невозможно: Бакалейщик был сильнее. Сначала он хотя бы еще различал детскую речь Машеньки, словно бы пропитанную тающими снежинками, речь, на которой лежал отпечаток святости и бездонного сна, он был в силах отделить ее от похабной, изобилующей сальностями речи Бакалейщика, но затем все смешалось в водовороте усталости и страха. Эта усталость была так глубока, что в его сознании мелькнула какая-то вторичная, ничего не означающая галлюцинация: где-то высоко, над войной и страдающим миром, в совершенно белых небесах, схваченных вечным холодом, летел монах в заиндевевшем одеянии. Борода его сверкала от инея, руки были распростерты. Он явно изображал самолет: издавая ртом тихое тарахтение и гул, выписывал в пустоте смертельные петли, входил в пике, совершал бреющие полеты над легкой коркой небесной изморози.
"Сергий! - неведомо каким знанием понял Дунаев. - Играется, родимый!"
Искры святые, что ангелов чище,
Головы нам осенят
Транспорт уходит в пиздищу:
Многия тысяч солдат.
Ворванью смазаны нимбы и сгибы,
Гнойной капустой стоят блиндажи.
Даже святые курсантки могли бы
Здесь потонуть в этих заводях лжи.
Воины ссут на последнюю смазку,
В каждой кольчуге хромирован винт,
И аналоя осеннюю сказку
Помнит в аптечке изгаженный бинт.
Праведный гнев восхитит поднебесье,
Тяжесть Престолов прольется в виски:
Сельский учитель и врач из Полесья
Толстую женщину взяли в тиски.
Есть на могилах слепые окошки,
Иней мерцает на зеркале Врат...
Кто там опарышей кормит из ложки
И натирает соплями ребят?
Все подготовили: вынуть из марли,
Саблей коричневой пену взбивать,
Двинуть на Запад свои дирижабли,
В сером предбаннике клизму сосать.
Кончить на карту - что может быть слаще?
Брызнуть соплями на срочный пакет.
Или под танком Снегурке пропащей
С воинской удалью сделать минет...
Небо святое, очи лучистые
Нас проведут по тропинкам сквозь тьму.
Пернет ли трупик сквозь говна слоистые
Нам по хую одному
Помнишь ли, соловушка, помнишь ли ты
Двух протезистов молочные рты?
Дунаеву показалось, что он сейчас умрет от усталости. А стихи все лились и лились из него бесконечным рвотным потоком.
"Брани много. Отчего он так бранится?" - отстранение подумал он о Бакалейщике и закрыл глаза. В ту же секунду он почувствовал облегчение и нашел в себе силы замолчать, оборвав декламацию на полуслове. Он больше не находился во власти Бакалейщика. "Ах, вот оно что! Дело в очках!" - понял Дунаев. С закрытыми глазами он был свободен. Шея, плечи и спина чувствовали какой-то подогрев: некое тепло, пропитанное легкими шевелениями, окутывало их. Дунаев ощутил, что сзади его обнимает Грозная Помощь - чуть-чуть трепещущая, словно бы пробуждающаяся ото сна.
"Э, да это скатерка! - вспомнил парторг. - Самобранка просыпается. Видать, этот сквернослов ее своими бранями будит, вот она вся и дрожит. На брань собирается. Она ведь сама на брань ходит. Ну что ж, держись. Бакалея, сейчас угощу вас всех на славу!"
Ликование проснулось в сердце, словно засверкал обломок льда. Дунаев зажмурился крепче (сквозь сомкнутые веки уже стало проникать вражеское зеленое сияние), сдернул Скатерть с плеча, одним взмахом руки развернул ее перед собой и метнул об пол.
