Незадолго до своей смерти академик Плен написал Вострякову письмо, в котором были такие строки:

...В нашем деле необходимы не только талант, интуиция, не

только содержательное предвосхищение, не только доскональное

знание дела и фундаментальное изучение всех более ранних стадий

развития данной темы, всех предшествующих разработок, которые

на сегодняшний взгляд могут показаться иногда даже несколько

наивными, но и сознательное, а не стихийное, упорство, "мертвая

хватка", способность к поистине атлетическому напряжению.

Для этого нужно обладать физической силой, выносливостью;

поэтому я всегда такое внимание уделял физическим упражнениям,

закаливанию, спорту. Думаю, Вы хорошо помните, как я окунался с

головой в проруби на нашей речке близ лаборатории, в

тридцатиградусный мороз. Помните, как я каждое утро бегал по

лесным дорогам, играл в настольный теннис? Именно занятия

спортом, выдержка и требовательность к себе, доходившая порой

до жестокости, но никогда не переходившая границы разумного, а

также соблюдение диеты позволили мне дожить до преклонного

возраста, не потеряв рабочей формы, и сделать то, что я сделал.

Саша, я пишу это, конечно, не ради самовосхваления, а для

того, чтобы обратить Ваше внимание на вещи, которые лишь на

поверхностный взгляд могут казаться незначительными, а на деле

же именно они, узловые компоненты, составляющие технику

житейского осуществления, и являются важнейшим, центральным

инструментом нашей работы. Пренебрегать ими по меньшей мере

бессмысленно.

У Вас есть все данные для того, чтобы реализовать свои

способности, стать выдающимся ученым. Поэтому обратите внимание

на мои слова. Высылаю Вам несколько переведенных мной работ по

диетологии, вышедших на английском языке, а также отрывки из

книги "Чтобы жить вечно", которые я сам выписал и перевел для

Вас. Вы знаете, как я к Вам всегда относился. Сохраняю это

отношение и по сей день.

Ваш А. Ю. Плен

Востряков получил это письмо в разгар своей очередной депрессии. Он мог только подивиться проницательности своего учителя, каким-то образом угадавшего или почувствовавшего упадок его сил, общую подавленность и некоторое затухание интереса к работе. Сам Плен был к тому времени уже очень стар и постоянно жил в Москве, редко наведываясь в Лесную лабораторию. После отъезда Плена в Москву на роль его преемника на посту заведующего лабораторией одно время прочили Вострякова, но поскольку тот не проявил достаточной для этого активности и не предпринял тех многочисленных усилий, которые необходимо было предпринять, место это занял другой человек, впрочем вполне достойный, серьезный ученый, пользовавшийся уважением и самого Вострякова, и других сотрудников. Для Вострякова же это время стало временем особенно сильного возрождения его старых мучений, связанных с гибелью парторга Дунаева. Никто об этом не знал, сам Востряков ни с кем не говорил на эту тему, но жившее в его душе убеждение, что он является убийцей парторга, не только не погасло со временем, но, наоборот, еще более укрепилось.

Особенно мучили его сны. В семье, где родился Востряков, склонность к постоянным и очень ярким сновидениям передавалась из рода в род по материнской линии. Его бабка, которую он хорошо помнил, - простая, темная крестьянка, которая так и не смогла до конца привыкнуть к городской жизни, рассказывала, что во сне она встречалась с монахами, святыми, генералами и людьми из других, очень далеких стран. Она утверждала, что в 1914 году предсказала начало войны. Тогда ей приснился человек в простом военном мундире, в железной каске, с усами. Он встал перед ней на колени и попросил у нее благословения. "Кто ты такой? - спросила она. - И почему ты просишь благословения у женщины?" "Я император Германии, - ответил тот, - и прошу благословения потому, что собираюсь причаститься крови святой Руси". Тогда она, во сне, сняла с себя свой нательный крестик и дала ему поцеловать его.

Мать Вострякова тоже часто видела сны. Однако, поскольку она была робкой и довольно забитой женщиной, у нее не хватало смелости встречать их так спокойно и холодно, как это делала деревенская бабка. Почти каждую ночь мать Вострякова вскрикивала во сне, охала, стонала и произносила какие-то невнятные обрывки фраз, но, в отличие от бабки, она никогда не рассказывала о своих сновидениях. Сам Востряков в детстве и юности тоже видел сны, они были разнообразные, иногда страшные, иногда запоминались, а иногда, наоборот, забывались сразу после пробуждения. Однако смерть парторга подействовала на Вострякова так сильно, что с тех пор снился ему почти исключительно только один день его жизни - тот самый день, когда взорвали завод.

В дневное время он, если только не был занят напряженной работой, постоянно вспоминал и перебирал события тогодня вплоть до трагической гибели парторга. Ночью же все эти события вновь оживали, трансформировались, приобретали какое-то другое значение или приводили к неожиданным развязкам, иногда благополучным, дающим какой-то выход, какую-то возможность отменить нарастающую трагедию.

Иногда он просыпался в слезах от радости, что непоправимого не произошло, что все хорошо кончилось, но, убедившись, что это всего только очередной сон, он угрюмо и обессиленно ронял голову на подушку и закрывал глаза, чтобы не видеть суровую и не имеющую выхода и утешений реальность.

В таких снах воспроизведенный в мельчайших деталях антураж обреченного завода был освещен каким-то особенно ласковым, неправдоподобно мягким, золотистым, прозрачным светом - уже сама по себе ласкающая теплота этих косых, длинных, солнечных лучей, которых на самом деле не было, создавала ощущение приподнятости, эйфории, даже какой-то неги. Герой этого сна воздушный и радостный и чуть-чуть лживый слепок Вострякова - легко и стремительно передвигался по заводу, входил в зал Дома культуры и рассматривал все там происходящее без всякого сожаления, спокойно. Потом он встречал Дунаева, подплывал к нему в просвеченном теплым солнцем воздухе и уговаривал не откладывать отъезд; они вместе садились в поезд, и он уходил за горизонт, утопая в щедром изобилии всеобщего праздничного свечения, и они с Дунаевым и другими их общими друзьями и знакомыми, сотрудниками завода, сидели вместе в купе, перекусывали, мирно о чем-то разговаривали.