- Ночь, - проговорил Поручик сквозь смех странно расчлененным голосом, как будто это говорил не он, а один из так называемых подснежников.

- Да, ноченька, - эхом подхватил Дунаев, не помня сам себя.

- А что, если нам с тобой сейчас в Киев слетать? - неожиданно предложил Поручик.

- В Киев? За... зачем? - удивленно хохотал охуевший парторг.

- Ты что, блядь, там щас такие бои, ты опизденеешь. Как раз туда немцы подкатили. Чем не местечко, чтобы нам - двум пропащим забулдыгам поразвлечься?

- А чо? - вдруг заорал Дунаев, страшно растопырив руки-ноги и запрыгав по траве. - А чо, атаман? Была не была, да в зубах метла! Где наша не пропадала! Киев так Киев, ебать его и в хвост и в гриву! Никогда не был в Киеве! Аида по Днепру, волюшку-волю возмутить свою! Поехали!

- Похуярили!!! - дико заревел Холеный и свистнул так, что заложило уши.

Тут же откуда ни возьмись появилась четверка лошадей, запряженных в расписные сани, блестящие при лунном свете.

- Давай не зевай да слезу не проливай! - кричал Холеный, и сбруя в такт голосу его звенела. Они бухнулись в уютные меховые сиденья саней, и Дунаев успел понять, что на козлах никого нет. Поручик опять засвистал, и кони, вздрогнув, мгновенно дунули с места с такой силой, что все окружающее слилось в одни неразличимые полосы. А Поручик вытянул из-под сиденья флягу со спиртом, и вот они уже пели разухабистую песню:

Нам ли стоять на месте?!

В своих исканиях всегда мы правы!

Труд наш есть дело чести,

Есть дело доблести и дело славы...

Глава 20

ВЛАДИМИР КРАСНО СОЛНЫШКО

"...Редкая птица долетит до середины Днепра..." - почему-то приходила на ум Дунаеву одна и та же фраза из Гоголя, когда он, стоя с Холеным на Владимирской горке, смотрел на величественную реку, плавно огибающую Подол и плывущую в неведомые дальние дали. Холеный, выпуская клубочки дыма, засмотрелся на Андреевскую горку, где кипел ожесточенный бой.

- Ну что, атаман, чего ждем-то? Душа в бой рвется, не ждет!

- Да погодь, погодь... - осадил его Поручик. - Или, как хохлы говорят, "не лизь попэрэд батьки у пэкло!". А еще говорят:

"Высокий до нэба, а дурный як трэба!" Разумиешь?

- Да ладно тебе, - смутился парторг. - Ты скажи лучше, где эти-то'!

- Вот их-то мы и ждем, браток, - осклабился Поручик и бросил окурок. Щас прибудут, родимые, вот только не знаю, кто именно.

- А, еб твою! - ругнулся парторг. - А нельзя, пока суд да дело, обычненьких-то помять? Ты посмотри, сколько их здесь: и пехота, и танки, и чего только ни приперлось - лезут, как молочаями объелись. А ну давай их по каскам пятками потопчем!

- У вас говорят "пока суд да дело", а у нас - "пока ссут на тело", заржал Поручик. - Вишь ты, какой герой выискался, Наполеон ебицкий! Ты на свои штаны посмотри!

Дунаев посмотрел на себя и увидел, что в паху, на серой поверхности брюк, расплывается темное пятно.

"Обоссался... - угарно подумал он. - К чему бы это?"

Впрочем, это постыдное обстоятельство ничуть не смутило его.

- Эх, ебать-колотить, да кому какое дело, тем более сейчас, когда такое творится! - воскликнул он.

- Да ты посмотри внимательнее да приди чуток в себя, - настаивал Поручик. - Да окрест построже взгляни.

Дунаев вновь посмотрел на Киев и увидел, что вокруг тьма, ночь и никакого боя вокруг нет. Правда, он, видимо, недавно отгремел и затих всюду виднелись воронки от бомб, разрушенные здания, ввысь поднимались дымные столбы. Советские части, оборонявшие Киев, по всей видимости, несколько часов назад отбили очередную атаку немцев, и теперь наступило затишье до утра. В темноте, окружающей город, странно сгустившейся по ту сторону Днепра, немцы готовились к рассвету, когда решающее наступление должно было окончательно смять сопротивление и так уже изнемогающих, истекающих кровью защитников Киева - матери городов русских.

- Да ты на читаны себе посмотри, - упрямо продребезжал Поручик.

Дунаев тупо уставился на большое неприличное пятно мочи и вдруг увидел, что оно имеет очертания человека, одетого в растрепанные лохмотья и застывшего в позе полета.

- Теперь знаю, кто из них сюда собирается, - зловещим шепотом промолвил Поручик. - Петька Самописка, вот кто. Через несколько минут его увидим. Крепись, Дунай. Обоссался, это дело житейское, смотри, не обосрись теперь. Боюсь, круто придется.

И в самом деле, не успели они как следует глотнуть из фляги, как вдалеке послышался разбойничий свист и улюлюканье. Вслед за этим перед нашими героями на землю брякнулась коляска - детская коляска, вся исписанная непонятными каракулями, рисунками каких-то рож и черепами с костями.

- Еб-тэть! - протрезвевшим голосом ругнулся парторг. - Что это такое-то?

Но ответа он не услышал. Вместо этого, повернув голову, увидел Поручика, неожиданно оказавшегося на шее у чугунного Владимира Крестителя, у подножия которого они стояли.

Холеный сидел верхом на Владимире и размахивал саблей, непонятно откуда взявшейся у него в руках.

А из коляски тем временем вывалился грязный, толстый, взъерошенный мальчуган. Он вытащил из-под себя обрывок веревки и захныкал:

- Ой, что теперь мне будет! Не пощадит меня командир! А тут еще пираты! - И он издал какой-то, странно знакомый Дунаеву, клич.

Тут за спиной у парторга что-то загрохотало, и в следующее мгновение между мальчишкой и Дунаевым в землю вонзился чугунный крест, перед этим бывший в руках у статуи. Он встал, как на Голгофе, и Дунаев, повинуясь неведомому призыву, бросился к коляске и опрокинул ее на малыша. Ударив по коляске ногой, он отшвырнул ее и схватил мальчугана за руки.

- Ссука! - заорал он. - Щас я тебя казнить буду, хуесос ебаный!

Вывернув малому руки, так что они захрустели (куда делась слабость, ведь перед этим парторг едва стоял на ногах?), Дунаев зубами поднял с земли веревку и упер добычу лбом в крест. Обернувшись, он увидел, что статуя Владимира, ярко светясь, испуская солнечные лучи и фонтаны водяных брызг, движется вперед к обрыву, а затем под окриками Холеного идет дальше, прямо по воздуху, к середине Днепра, и сопровождают ее стаи птиц. Затем птицы отстали. Владимир со всадником - Холеным остановился прямо над серединой Днепра и развернулся на запад. А Дунаев тем временем привязал руки мальчика к перекладине креста, ноги к вертикальной палке и, размахнувшись, размозжил жертве челюсти своим биноклем, так что мальчонка перестал орать, захлебываясь кровью.