Медведь угрожающе скрипел и, казалось, вот-вот должен был расплющиться и превратиться в щепки под тяжестью толстенного ствола.

"Вот, значит, как Мишутка наклоняется", - мельком подумал Дунаев, но его внимание было тут же отвлечено: он увидел вокруг медведя и дерева густо разросшиеся кусты малины. Быстро он углубился в них, горстями срывая спелую мелкую лесную малину. Голод давал о себе знать, и малина была сладкой, и прочные белые зернышки ее застревали в потаенных ущельях зубов. Дунаев высасывал их и снова набивал рот ягодами, в упоении размазывая розовую мякоть по щекам. Солнце светило уже ярко и сбоку, деревья отбрасывали четкие длинные тени, все вокруг было мокрым от росы. Дунаев смог услышать пение птиц. Это было несомненное утро. По всей видимости, рассвет его первого дня в лесу. К нему ненадолго вернулось ощущение времени. Он провел рукой по щеке, чтобы стряхнуть прилипший листик, и почувствовал, что щетина отросла совсем чуть-чуть. Он был в лесу всего одну ночь.

Малиннику, казалось, не будет конца. Он углублялся в него все дальше и дальше, постепенно растрачивая свою жадность. Вскоре он уже выбирал ягоды покрупнее и не тронутые червем. А сознание тем временем в очередной раз пыталось вырваться из мрака неопределенности.

- Так, значит, завод мы взорвали, - размышлял Дунаев. - А оборудование мы... эвакуировали... Состав отошел. Я видел в этот... в бинокль. - Тут он заметил, что бинокль по-прежнему оттягивает карман пыльника. Проверил, не вылетели ли стекла.

Бинокль был относительно в порядке, только по одному из внутренних стекол пробежала тонкая, почти незаметная трещинка.

- Так вот... - продолжал неуверенно вспоминать Дунаев, - и мы, значит, в машине поехали с этим, как его... с вулканического цеха (имя и облик его спутника почему-то исчезли из памяти). И тут хуйнуло... Нет, хуйнуло потом... Сначала он говорит: смотри, еб твою мать, фашистские танки. Я, блядь, от неожиданности прихуел и завалил машину набок. Побежали, и тут хуйнуло. Парня, видать, убило, а я вот чудом невредим остался. Вовремя мы завод-то рванули, еще час - и было бы поздно. Немцы, никак, прорыв сделали... Теперь фронт хуй знает где. Небось наши-то у Узловой закрепились и держат ее... Ну да отсюда не услышишь.

- Что же теперь? - Он остановился посреди малинника и, щурясь, посмотрел на восходящее солнце.

- В деревне, наверное, немцы. К заводу возвращаться? Да за каким хуем? Там, кроме воронок и развалин, ничего нет. А здесь, в лесу, такая поебень, что тошно, да и от голода помрешь. А партизанов искать - да тут пиздохуй скорее сыщешь, чем партизанов. Какие, ебать их в четыре жопы, партизаны? Здесь еще вчера немцев не было. Надо самому организовывать партизанский отряд. Но как, из кого? - Он оглянулся и посмотрел на деревянного медведя, все еще стонущего под напором упавшего дерева. - Не из этой же лесной пиздобратии! А впрочем... Почему бы и нет?

Странная идея посетила мозг Дунаева: "А что? Собрать всех этих лисонек, пидорасов развороченных, всю эту рухлядь... На безрыбье и рак - рыба. Хотя нет... Это же нелюдь, труха - фашист таких не заметит. Против фашиста сила нужна, да нешуточная".

Парторг снова оглянулся на деревянного медведя.

- Вот, Откидыш... как заломал этих! Видать, есть у него сила. Вот бы его найти, поговорить. А кто он, так это немудрено догадаться. Ясное дело: урка он. Все эти кликухи: Метеный, Беглый, Откидыш... Замели человека, а потом он откинулся с зоны или, того пуще, сбежал и шляется по лесам да по дремучим местам хоронится, нечисть шугает. Видно, лихой парень и по мокрому делу сидел, раз теперь в бегах. Да и лес знает, все тайные тропы изведал. Для затравки партизанского отряда это именно тот человек, что надо. Только бы до него добраться, поговорить с ним по душам. А что он уголовник, так это ничего - главное, что наш, русский человек. Наш человек за Родину все отдаст. Горька ведь беглая воровская доля, а тут - или геройская смерть, или медаль от Родины, почет и прощение. Да, Откидыша искать надо! А за ним и другие товарищи найдутся.

Приняв это решение, парторг подошел к медведю.

- Ну что, Михаиле, наклоняешься? - громко спросил он. Медведь ответил невнятным стоном.

- Это Откидыш тебя так? - закричал парторг еще громче и внутренне приготовился выслушать ответ.

Медведь, однако, молчал и стонал (а может быть, это стонало дерево).

Парторг подошел ближе.

- Эй, Беглого знаешь? - заорал он.

Ответа не последовало, Дунаев всмотрелся в грубо вырубленную из древесины морду. Ему показалось, что усмешка у медведя какая-то злорадная. Солнце странно отражалось от тех мест, где раньше были сучки, как будто эти места стали липкими от

света.

"Молчит, сука, - удовлетворенно подумал Дунаев. - Молчит, деревяшка сраная".

Чтобы окончательно удостовериться, он подошел к медведю вплотную и заорал ему в самое ухо:

- Эй ты, Метеного не видел? А? Молчишь! А ну говори, пи-дорас, а то помогу тебе наклониться.

С этими словами он уперся обеими руками в медвежий бок, с тем чтобы его опрокинуть. В этот момент он увидел, что медведь улыбается, а из множества микроскопических дырочек в древесине по телу Медведя стекают бесчисленные тоненькие полупрозрачные струйки, напоминающие больше сперму, чем смолу.

Руки Дунаева оказались намертво приклеены к медвежьему боку. Парторг рванулся, но безуспешно. Дерево страшно заскрипело, он понял, что еще одно движение - и медведь будет раздавлен нависающим стволом в щепки, а вместе с ним будут раздавлены и его плененные руки. Тут он впервые услышал голос Медведя. Голос был тихий и едкий, как будто пропитанный ядом или уксусом:

- Поможешь наклониться и сам наклонишься.

- Сука! Это зачем? Отпусти! - прохрипел Дунаев.

- Зачем? Да ради твоей смерти. Мне быть кашкой сухонькой, тебе какашкой мокренькой. Будем вместе лежать. Меня намочит - ты высохнешь. Я высохну тебя намочит.

- Да ты... ты просто говно. Ты это специально... Я ж тебе ничего не сделал!

- Еще не то будет, голубок. - Михаиле, казалось, подмигнул. - Сейчас догадаешься.

- Да что? Что будет? - затрясся Дунаев.

- А ты прислушайся, - посоветовал медведь. В ясном утреннем воздухе отчетливо слышался приближающийся гул. Ошибиться было невозможно: это был гул машин, смешанный с тарахтением мотоциклов.