Стул из карельской березы горел хорошо. Вскоре чайник, наполненный снегом, уже стоял на "буржуйке", и снег таял внутри, превращаясь в воду, и вода превращалась в кипяток. Дунаев наполнил кипятком чашки, незаметно добавив в чашку Зины немножко сгущенного молока из заветной баночки.
- Как вкусно! - воскликнула девушка, попробовав мутноватую горячую жидкость.
- Я же говорил тебе, что мне в райкоме помогают, - невнятно пробормотал парторг. Он достал бычок папиросы, закурил. Зина попросила у него затянуться.
- Ты же не курила, - удивился парторг.
- Да, а теперь вот... иногда...
Промерзшая тьма отползла от них, сгустившись в углах и соседних комнатах, а вокруг печки образовался теплый кружок. Они сидели так близко к печке и друг к другу, что лицо девушки казалось неотчетливым, расплывающимся.
То поблескивал золотой край чашки, то топорщился сыроватый каракуль на воротнике чужого пальто, накинутого на Зинины плечи. Дунаеву показалось, что еще немного, еще чуть-чуть, и он войдет в человеческое состояние, что вот-вот перед ним как бы поднимется занавес и он сможет почувствовать то, что чувствуют люди каждый день здесь, в блокадном Ленинграде.
Люди? И тут ему вдруг вспомнился загадочный громовой голос, неизвестно кому принадлежавший, который однажды прогремел у него за спиной в лесу:
- ЭЙ, НОВЕНЬКИЙ! НИКАКИХ ЛЮДЕЙ НЕТ!!!
"Вот теперь я вроде как уже не новенький, а все толком не освоюсь, подумал Дунаев. - Кто же это орал тогда а лесу? Поручик, он вроде как одинокий мужик, учитель. Живет бобылем, на отшибе. А голосов вокруг него и какой-то толкотни невидимой - полно. А впрочем, в Избушке каждое бревно учитель".
Словно бы отвечая на его мысли, Зина сказала, задумчиво оглядываясь по сторонам:
- Знаете, Владимир Петрович, мне всегда казалось, что квартиры, комнаты - они даже больше могут сказать, чем их обитатели. Всегда такое чувство странное, когда первый раз входишь... И видишь ли застывшие предметы, как будто неподвижные взгляды, как будто такие особые, немые, деревянные слова... Правда? Вот посмотрите - каждый подлокотник повторяет форму локтя, каждый диван, каждый стол говорит о размерах человеческого тела, каждая кнопка выключателя что-то может сообщить о росте людей и о кончике человеческого пальца, о том, как он устроен. Видите эту выемку? Она указала на вогнутую бронзовую кнопку на подставке роскошной, но недействующей настольной лампы. - Она точно повторяет форму полушечки пальца. Везде следы, следы...
Она встала и прошлась по комнате, запахнувшись в чужое пальто, внимательно разглядывая предметы, корешки книг, картины. Остановилась у той небольшой картинки в простенке, на рамке которой Дунаев оставлял бычок. Дунаев подошел к ней. Сюда еле-еле доходил неровный красновато-тусклый отсвет огня, падающий из открытой дверцы "буржуйки". Тем не менее изображение хотя и с трудом, но можно было разглядеть.
Это был рисунок, сделанный в "декадентской" изящно-вычурной манере начала века: аллея французского парка, на фоне подстриженных кубических кустов и конусообразных кипарисов белела фигура заплаканного Пьеро. По его напудренному лицу стекали слезы. Сверху рисунок пересекала надпись, сделанная каким-то не просто небрежным, но скорее старческим, разъезжающимся почерком, как будто писала трясущаяся от глубокой старости рука:
В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ ТЫ БУДЕШЬ АРЛЕКИНОМ, ДРУЖОК!
Дунаев стыдливо сдул пепел от бычка, оставшийся на верхней планке рамочки из красноватого, "тигриного" дерева.
- Мне кажется, я начинаю понимать то, что вы говорили о вашей жене, Владимир Петрович, об этой черной щели между вами. Я тоже... как бы это сказать... вы извините меня, что я говорю так откровенно, но я давно не говорила с человеком, которому можно было бы сказать... который бы понял... Я тоже чувствую эту черную щель... она не только между людьми. Я чувствую ее, например, между собой и этой картинкой, между собой и этой рамкой. Ведь все здесь - следы. И по этим следам кто-то идет, но не я... Ведь если бы не революция, ни я, ни вы... Мы бы никогда не стояли бы здесь сейчас, не смогли бы согреться, бросив в печку этот стул. Мы всегда думали, что господа - это такие же люди, как и мы, только обманывающие нас, более хитрые, против которых можно бороться и победить. Но самое страшное, что мы и они ничем не отличаемся друг от друга, кроме того, что они - другие существа. И когда есть мы, их нет. И когда есть они, нас тоже нет. Раньше, до революции, нас не было, были только они. А теперь есть только мы, а их - нет. И нам никогда не удастся узнать, были ли они на самом деле, или кто-то подделал их следы. А если подделал, то кто и зачем. Чтобы сообщить что-то кому-то? Но не нам, а наоборот, сообщить так, чтобы мы не заметили, не поняли. Поэтому все так запутанно. Я сейчас читаю книгу про Индию... - Она вынула из сумочки потрепанную брошюру с напечатанным крупными узорчатыми буквами названием "Общество и эксплуатация в Индии". Под названием виднелось стилизованное изображение слоника с башенкой на спине. - Конечно, трудно читать сейчас, так мало сил остается после работы. Но, с другой стороны, чем-то ведь надо отвлекаться. А здесь так интересно написано... И это много объяснило мне, когда я читала про касты, про тысячи каст.
- Ишь ты, какой хобот у него кудрявый! - машинально сказал парторг, глядя на обложку брошюры. - Как на пачке чая.
- Простите меня, Владимир Петрович, что я так разболталась, мне кажется, я целый месяц молчала, что-то накопилось во мне. Всякие мысли и прочее... Если это, конечно, можно назвать мыслями... Вот, видите. Блок смотрит на нас с этого портрета. Вы знаете, я помню наизусть его стихи, но... разве можно поверить... особенно рассматривая его лицо на фотографиях, портретах... разве можно поверить в то, что он действительно существовал? Ведь все, что мы видим сейчас, мы видим в свете этой "буржуйки", в подмигивающем, ненадежном свете... В свете "буржуйки", - задумчиво повторила она. - Если хотите, в буржуазном свете. Война вернула нас в прошлое, которого на самом деле никогда не было.
Зина устало опустилась на стул, кисть ее руки легла на обложку книги, пряча слоника с башней на спине.
