После работы Герман частенько заглядывал на четверть часика в домик Бабетты. Он прикидывался веселым и даже шутил, но Карла не легко было провести.

— У Германа какая-то забота на душе! — говорил Карл. — Что же его тревожит, хотел бы я знать?

— У кого теперь нет забот? — отвечала Бабетта. — Лето стоит слишком жаркое, вот уже целый месяц, как не выпало ни капли дождя, — как тут не беспокоиться? И потом они хотят строить сарай и не знают, где взять время на это. Сегодня Герман говорил, что им придется, должно быть, работать по ночам.

В следующее воскресенье они собрались у Бабетты поиграть в карты, и она угощала их своей черничной настойкой. Герман много смеялся, но это не могло обмануть Карла. Когда Герман ушел, Карл покачал головой.

— Не знаю, — сказал он, — что-то мне не нравится наш Герман. Он печален, у него какое-то горе, его что-то гложет. Я слышу по его смеху.

Бабетта сидела в темпом углу и кормила Себастьяна грудью. Она подняла голову и посмотрела на Карла, прямо и неподвижно сидевшего на стуле. Проницательность Карла начала уже пугать ее. Она прекрасно знала, какое горе угнетало Германа. Он был вчера в городе и случайно узнал, что Христина недавно вышла замуж.

— Почему ты мне не рассказала, Бабетта? — укоризненно сказал он сегодня утром.

Наверное, это и было горе, угнетавшее Германа. Но как мог Карл распознать это по смеху?

Она вытерла грудь и положила Себастьяна в люльку.

— Что ж, может быть у него и есть горе! — сказала она со вздохом. — На свете так много страданий. Иногда вся земля кажется сплошным морем горьких слез.

16

Ночью прошла гроза, а утром стоял леденящий холод. Целый день моросил холодный, унылый дождь. На узкой тропинке, ведущей от дороги к домику Бабетты, послышались тихие, осторожные шаги. Карл сидел у открытой двери, но не поднял головы. Это была та «тихоня», которой он терпеть не мог.

— Добрый день! Бабетта дома? — спросила она робким голосом. Такой голос бывает у попрошаек или у тех женщин, что ходят по дворам и предлагают купить ленточку; испытав на своем веку немало унижений, они боятся ругани и собак.

Бабетта, сидевшая в темном углу с кофейной мельницей, зажатой между колен, ответила вместо Карла:

— Я здесь! Кто там? А, это ты, Фрида! Ну, входи. Скверную ты приносишь погоду с собой!

— Да, погода скверная! За одну ночь как похолодало!

Шальке вошла в комнату и тотчас же понизила голос, увидев, что Себастьян спит в своей корзине. Она склонила голову набок и принялась влюбленными глазами рассматривать ребенка. Ах ты, славный мальчонка, ах ты, милый крошка, ничего подобного она в жизни не видывала! И подумать только, что он превратится в большого, сильного мужчину и покорит всех девушек— всех без исключения! Шальке рассмеялась тоненьким смешком. Лицо Бабетты сияло. Она умела распознавать лесть, когда речь шла о ней самой, но когда дело касалось Себастьяна, никакая лесть не могла оказаться чересчур грубой. Если бы Шальке предсказала ей, что когда-нибудь Себастьян будет вторым Наполеоном и покорит весь мир, она бы тотчас же с восторгом поверила ей. Почему бы Себастьяну и не стать вторым Наполеоном?

— Раздевайся, Фрида! — радостно сказала она. — Ты даже в пальто?

Да, холод ужасный. Но именно потому, что погода такая плохая, она и подумала, что Бабетта, наверное, дома, и решила навестить ее. Кроме того, у нее есть дело.

Карл потихоньку вышел в сарай, чтобы наколоть немного щепок для плиты. Лучше не оставаться в комнате. Ему было не по себе в присутствии этой женщины. Голос Шальке был ему неприятен с первого раза, как он его услышал. Но неужели человек может хранить в памяти звук и тембр многих тысяч голосов, которые он слышал за свою жизнь? Оказывается, может, и когда Карл в первый раз услыхал голос Шальке, он стал рыться в своей памяти, стараясь припомнить, где он слышал уже этот голос. Именно этот голос! И вдруг вспомнил. Когда ему было лет двенадцать, к его матери часто приходила бледная, больная женщина; она занимала несколько спичек и чашку молока. Мать не любила эту женщину, говорила, что она «делает ангелочков». Делает ангелочков? В этих словах таилось что-то непонятное и, наверное, страшное. Потом эту женщину забрали жандармы, и он больше о ней не слыхал. У Шальке был тихий, хихикающий смех; этот смех Карл тоже начал искать в своей памяти. Но разве может человеческий мозг сохранить тысячу различных оттенков смеха? Да, может. Он вспомнил: такой смех был у дочери его учителя, болезненно распущенной девушки. Она сходилась со всеми мужчинами — молодыми и старыми; она просто жить не могла без этого. Учитель потерял из-за нее свое место. У него была красивая фамилия— Зивекинг, но и это ему не помогло.

Однажды Карл заговорил с Бабеттой о своем отвращении к Шальке — вечером, когда они лежали на своей высокой перине. Голос этой женщины и ее манера смеяться решительно ему не нравятся, заявил он. Но Бабетта здорово отчитала его. Нетрудно, разумеется, осуждать человека, особенно когда сам лежишь в теплой постели. Люди треплют языком, а он за ними.

— Не греши, Карл! — сказала она. — Это она-то «делает ангелочков»? Она вдова, у нее никого нет. Понимаешь ли ты, что это означает для молодой женщины? Вы, мужчины, можете получить свое от любой деревенской девчонки, вам это легко. Она бедна и никогда не ест досыта. Представляешь ли ты себе, до чего нужда доводит человека? Человек становится хуже последней собаки, начинает ходить на задних лапках и попрошайничать.

А понять бедняка может только бедняк. Тот, у кого никогда не было вшей, не знает, как они кусаются. Она тоже могла бы кое-что возразить против Шальке, но, как говорится, не судите, да не судимы будете. С тех пор Карл не говорил больше ни слова о «тихоне».

Шальке поблагодарила за кофе, которым угостила ее Бабетта.

— Да, у тебя здесь красиво и уютно, Бабетта, это всякий скажет, — говорила она. — А какая прочная старая постройка; ты живешь прямо шикарно! Сынишка у тебя здоровенький, чудный мальчонка, а муж такой славный, силач и стройный как сосна. У тебя есть все, что нужно женщине, тебе и в самом деле можно позавидовать.

— Я каждый день благодарю бога за его великую милость, — заметила Бабетта, смиренно склонив голову.

Но она надеется, что и Фрида скоро заживет своим домом. Ведь теперь уже ждать осталось недолго, не правда ли?

Как сказать! Ее жених Екель ежедневно пишет ей письма, что он больше жить без нее не может, но есть, разумеется, еще немало препятствий, в нынешние времена все это не так просто. Им не хватает денег; кое-что они скопили, но этого, конечно, недостаточно. Они хотят открыть маленький ресторан, совсем маленький, но в очень изысканном вкусе, исключительно для дипломатов, промышленников, людей с деньгами. И тут она сумеет во многом помочь своему жениху. Она сможет помогать на кухне, сможет обставить зал, украсить его цветами, граненым стеклом и тонкими камчатными скатертями.

— Камчатными? Разве скатерти должны быть обязательно камчатными?

Шальке смущенно захихикала. Нет, нет, откуда у нее камчатные скатерти? Она хотела только сказать, что все будет рассчитано на самый взыскательный вкус, как в лучших заведениях. Она на коленях будет благодарить бога, когда уедет отсюда. Вечно быть одной, совсем одной — нет, это не жизнь!

О, как Бабетта ее понимала!

— Человек должен знать, где ему приклонить голову, — сказала она.

Да, это правильно. А потом этот сапожник, этот Дорнбуш, который все еще преследует ее, — нет, прочь отсюда! Но для отъезда ей нужно, — тут она вспомнила о своем деле, — несколько вместительных корзин. У нее много старья, которое она не может попросту выбросить, а потом все эти годы она шила себе на досуге белье, постельное белье, скатерти, салфетки и вообще все, что полагается. Ей нужны приличные корзины. Она видела такие дорожные корзины у Шпангенберга, но этот Бенно просил за них двенадцать марок. Это бессовестная цена, таких денег у нее просто нет. И вот она подумала: наверное, муж Бабетты сможет ей сделать несколько таких корзин подешевле?