— Кто хочет надеть мою шинель? — спрашивал он время от времени.

Никто не хотел, хотя все промокли до нитки. Вдруг Антон услышал, что у Карла-кузнеца от холода стучат зубы.

— Да ты совсем замерз! — закричал он. — Это лазарет тебя изнежил! На, возьми мою шинель!

— Не нужно мне твоей шинели.

— Брось! Я ведь слышу, как ты лязгаешь зубами! Карл-кузнец пробурчал что-то, но возражать больше не решился. Он знал: когда Антон начинает так сердито пыхтеть, противоречить бесполезно.

Больше не было сказано ни слова. Они брели молча, минутами по старой привычке засыпая на ходу. В желудках у них урчало. Им грезилась теплая комната. Не может же так длиться без конца! Вот уже впереди сквозь пелену дождя мелькнул тусклый огонек. Им виделись как наяву дымящиеся миски. Отец Германа писал как-то о свинье, которую он, в ожидании их приезда, припрятал от властей. В мечтах своих они видели эту сказочную свинью. Свинина, капуста, крупная, чудесная картошка, тминная водка! Кружка пива, быть может, и тепло, тепло, чтобы можно было снять с себя промокшее тряпье. И затем — спать, в сарае, на соломе, все равно где, лишь бы спать!

Они пересекли спящий городишко Хельзее, и когда они снова вышли на открытую дорогу, их пробудил звонкий голос Германа.

— Еще десять минут! — воскликнул он, волнуясь. Он шел теперь так быстро, что они еле за ним поспевали.

Свернув с проселка, они миновали узенькие мостки; дорога пошла в гору.

— Это уже Борн, наше поле, — сказал Герман.

Дождь перестал, но здесь, наверху, поля были покрыты туманом: в десяти шагах ничего уже нельзя было разглядеть.

— Тут болотистый луг, — объяснил Герман. — Надо будет прорыть новые канавы для стока воды.

Вдруг Антон, шедший рядом с Германом, остановился и стал принюхиваться.

— Гарью пахнет! — сказал он.

— Гарью?

— Да, гарью.

— Озеро иногда пахнет так в дождливую погоду. Это болотные газы.

Рыжий, который редко открывал рот, внезапно проговорил басом над самым ухом Германа:

— И здоровый же тут, видать, пожар был, ребята! Вдруг они очутились перед широко раскрытыми воротами, и в ту же минуту Герман исчез.

— Это Борн! — услышали они его голос, прозвучавший как-то неестественно, словно издалека, и показавшийся им незнакомым. — Проклятый туман! Ты видишь дом, Антон?

Антон, в котором было метр восемьдесят сантиметров, выпрямился во весь рост и напряг зрение, стараясь проникнуть взглядом сквозь туман. Он хорошо знал, как выглядит дом: Герман сотни раз показывал ему фотографию, которую постоянно носил в кармане. Это было вытянутое одноэтажное старомодное здание со странной отвесной крышей, каких теперь уже не строят. Он различил несколько высоких голых деревьев, терявшихся в тумане, но ни дома, ни других строений не было видно. Не оставалось никаких сомнений в том, что здесь был пожар; едкий запах гари ощущался осязаемо близко.

— Из-за этого тумана ничего не разберешь, — сказал Антон, стараясь говорить как можно более равнодушно. — Пожар тут, конечно, был, но ты не тревожься, Герман; должно быть, сгорел какой-нибудь сарай.

Тявкнула собачонка. В тумане появился желтоватый отсвет, но и теперь никаких строений не было видно. Испуганно взвизгнул женский голос.

— Послушай, Герман, обожди, не волнуйся, ничего ведь не видно!

3

— О, господи, о, господи боже мой! — произнес визгливый женский голос и перешел в жалобный плач. Затем они услышали голос Германа, по-прежнему странно отдаленный. Потом хлопнула дверь.

А они стояли, промокшие до костей, дрожащие от холода. Веселенькая история! Прощай, свинина, прощайте, капуста, картошка и настойка! «Братской трапезе», о которой столько раз писал старый Фасбиндер, сегодня, как видно, не бывать. А они были так голодны и измучены, что с трудом держались на ногах.

— Вот бедняга-то Герман! — сказал Антон, и голос его впервые зазвучал тихо. — Сначала умер старик, а потом и усадьба сгорела!

— Тут, как видно, полыхало вовсю! Должно быть и скотина сгорела. Воняет горелым мясом, — послышался в тумане хриплый голос Рыжего.

Некоторое время все молчали, затем раздался громовой бас Карла-кузнеца:

— Уж если захочет судьба уничтожить человека, так она его уничтожит! — сокрушенно проговорил он.

— Три упряжки лошадей было в хозяйстве! — сказал Антон не без торжественности. — Двенадцать коров стояло в хлеву, дюжина свиней!

Все молчали. Подумать только: три упряжки, двенадцать коров, дюжина свиней! Чего уж тут говорить!

— А пожар, видать, был нешуточный! — зазвучал снова в тумане голос Рыжего. — Палеными перьями воняет. Старые деревья, наверное, тоже горели.

— Да, бедняга Герман!

Они услышали голос Германа.

— Заходите сюда! — позвал он.

Они ощупью побрели на голос. Собачонка — это была Ведьма, такса Бабетты, — вдруг перестала тявкать и завизжала: Карл-кузнец наткнулся на нее.

— Добрый вечер! Добрый вечер!

Из двери вырвались клубы теплого пара, словно из прачечной, — у друзей просто дух захватило от этого густого, благодатного тепла, смешанного с едким дымом горящего хвороста. Этот чудесный запах напомнил им что-то родное.

— Вот они, мои друзья, Бабетта! — сказал Герман. Его голос уже опять звучал спокойно и твердо, он держался просто молодцом. — А вот Бабетта, она заменила мне мать.

— Добрый вечер! — промолвила Бабетта.

Котелок на очаге был отставлен в сторону, и в пляшущих отсветах пламени они увидели женщину с несколько неопределенными чертами лица, не старого и не молодого, покрытого морщинками, с покрасневшими, мокрыми от слез глазами.

— Да, вот так встреча, люди добрые, вот так возвращение домой! О, боже милостивый!

Воспаленные глаза Бабетты испытующе вглядывались в незнакомые лица. Если бы эти люди пришли не с Германом, она бы не на шутку испугалась, — такими отчаянными казались эти парни. Один был в черных очках, как переодетый разбойник, а у того вон верзилы глаза сидели так глубоко, словно ему проломили киркой две дыры в голове. А вот этот — ни дать ни взять мешок с картошкой. Голова его была покрыта мешком, а когда он его снял, показалась бледная лысина и влажные маленькие крысиные глазки. Только молоденький блондин производил приятное впечатление, и его она не испугалась. Он был красив, как юный принц.

— Ну, перестань же хныкать, Бабетта! — сказал Герман.

Пахло капустой и сосисками. Бабетта получила открытку Германа лишь в полдень и больше ничего не смогла достать. Она обегала всю округу, но у крестьян ничего нельзя было купить.

— Садитесь! — пригласил Герман. — Придется вам перекусить тем, что есть. Уж не взыщите. Все это мыслилось немножко иначе, — добавил он, — все должно было быть не так: вы ведь знаете, какую встречу готовил вам отец. Он припрятал свинью, и дюжина красного вина стояла у него наготове. Ну да я не виноват! — Герман казался смущенным и расстроенным, а они все стояли молча: им было жаль его. — Садитесь же, садитесь! Добро пожаловать в Борн!

Одного Антона невозможно было смутить.

— Да ладно, молчи уж, Герман! — закричал он. — Вели подавать картошку! Что у тебя есть, то есть, а чего у тебя нет, того нет!

Этим было сказано все.

Жилы на лбу у Германа все еще вздуты. Не так-то быстро он успокоится, они его знают! Его широкое жесткое лицо измазано и приобрело нехороший землистый оттенок. Слишком уж много бед свалилось на Германа. Он положил грязные кулаки перед собою на клеенку, покрывавшую стол, но кулаки эти чуть заметно дрожали. Лучше всего было не обращать на него внимания. Бабетта наполнила тарелки, и они начали есть. Герман не прикасался к еде. Но самое лучшее, разумеется, было оставить его в покое.

Некоторое время они ели молча. Человек со светлой лысиной и рыжей бородой начал заигрывать с Ведьмой.

— Осторожно! Она кусается, — предостерегла Бабетта.

— Кусается? Она говорит, что ты кусаешься, Ведьма! Это правда? — Рыжий захихикал. — Да ведь ты вовсе не кусаешься. Ну, иди сюда!