Часы в футляре красного дерева начали громко бить; пришлось переждать, пока они не умолкли.

Что-то в тоне Шальке не понравилось Бабетте — слух у нее был тонкий. Но она заявила, что у нее, должно быть, скоро тоже будет для Фриды работа. Она так обносилась, пора ей опять справить себе кое-что. И возможно, что скоро в ее жизни наступит перемена, возможно — определенно еще ничего не известно.

— Перемена? — Фрау Шальке быстро вскинула бледные веки и с любопытством взглянула на Бабетту. Она хотела по выражению лица прочесть ее мысли. Но так как Бабетта не отвечала, фрау Шальке продолжала равнодушным тоном:

— В твоей жизни что-то изменится, Бабетта?

Нет, нет, просто нужно сшить кое-что. Работы для Фриды найдется примерно на неделю.

— На целую неделю?

В таком случае Бабетта должна предупредить ее заранее. У нее теперь очень много работы, она работает в лучших домах города. В эту минуту через комнату прошел Шпан. Он был бледнее, чем обычно, казался постаревшим, его волосы почти совершенно поседели.

— Бабетта? — проговорил он удивленно и слегка укоризненно.

Бабетта указала на письмо. Она должна кое-что передать господину Шпану.

Они вышли в коридор, и Шпан прикрыл за собой дверь.

— Передать? — тихо спросил он. Его взгляд выражал испуг. — Надеюсь, ничего плохого?

— Нет, нет, ничего плохого! Письмо от Христины! Она пишет, что ей живется хорошо.

Шпан пошатнулся и побледнел еще больше. Затем молча взял протянутое письмо и стал медленно спускаться по лестнице, крепко держась за перила. Когда они очутились внизу, он долго стоял неподвижно, потом произнес задумчиво, глядя в землю:

— Почему она пишет тебе, Бабетта, а не мне? Разве она забыла адрес своего отца?

Шпан прошел в контору и запер за собой дверь. Он теперь часто так поступал, приказчик уже перестал обращать на это внимание. Шпан опустился на стул у письменного стола, надел очки. Он был близок к обмороку. Попытался вскрыть письмо, но руки вдруг перестали повиноваться, словно парализованные. Почему она не писала прямо к нему? Она ведь знает его адрес!

Наконец он настолько пришел в себя, что смог прочитать письмо, но не понял ни единого слова. Лишь спустя некоторое время он понял, что там написано. Он громко всхлипнул, но в то же мгновение взял себя в руки и кашлянул. Приказчик мог услышать. Да, он был готов простить ее, его сердце было исполнено нежности и умиления. Так продолжаться не может. Он прощает ее, пусть она вернется, люди могут говорить все, что им вздумается! Он сегодня же напишет ей. Она бросается перед ним на колени — вот что означает это письмо. Он, естественно, должен поднять ее и прижать к своей груди.

Фрау Шальке спустилась вниз и спросила, где Шпан.

— Он заперся, — тихо ответил приказчик.

Ах, так, ну хорошо, она только хотела спросить его кое о чем. Она снова поднялась наверх. Теперь она знала, что это не было обычное письмо: оно было от Христины.

В этот вечер Шпан на письмо не ответил. Он был совершенно обессилен пережитым потрясением; он принял бром и лег, не поужинав. Утром, уже значительно успокоившись, он принялся читать и перечитывать письмо. Лишь теперь он заметил, что Христина не сообщала своего адреса. Ответ он должен переслать через Бабетту. Это глубоко оскорбило его. Она ему не доверяет! Быть может, она думает, что он пришлет за нею полицию? Письмо показалось ему набором красивых слов. «Прости меня, если можешь. Я не раскаиваюсь в моем поступке, хотя и раскаиваюсь глубоко в том, что нанесла тебе такой тяжелый удар». Она не раскаивается! Нет, сегодня он не в состоянии ответить на ее письмо. Нет, нет. она не думает становиться перед ним на колени, — с чего это ему вчера показалось?

На следующий день он опять не смог ответить на письмо. Ему казалось, что в письме сквозит высокомерие и упрямство. Если бы она написала: «Прости меня, я больше не могу вынести, прости меня, я раскаиваюсь, раскаиваюсь…»

Его сердце снова до краев переполнилось горечью.

Дни проходили. Нет, он еще не мог ответить на это письмо. Он запер его в свой несгораемый шкаф, там оно и лежало.

Примерно через неделю Бабетта зашла в лавку за покупками. Она многозначительно поглядывала на Шпана, болтала о пустяках, но ни единым словом не упомянула о письме.

19

Долли была счастлива, ее любовь к Гансу разгоралась с каждым днем. Ах, когда-то ей казалось, что любить сильнее она уже не сможет, но если тогда она была без памяти влюблена, то теперь она любила с каким-то исступлением. В глубине души она была девушка трезвая и практичная — она по крайней мере считала себя такой, презирала все показное и высмеивала девушек, Которые, влюбившись, вели себя легкомысленно. А теперь выяснилось, что она так же безрассудна, как другие. Она вспоминала все стихотворения, которые ей довелось прочесть, — в них всегда говорилось о луне, любви, пении соловья. А ведь она смеялась над всеми этими стихами, считала их преувеличением, безвкусицей или просто враньем. Оказывается, это не вранье, а чистая правда!

Раньше она не могла понять, как это люди доходят до такой глупости, чтобы взять и отравиться в гостинице. Стучат, никто не открывает; дверь взламывают и находят их мертвыми в объятиях друг друга. Раньше ей казалось, что все это совершенно невероятно и выдумано репортерами. А теперь она понимала: все это чистая правда! Если бы Генсхен потребовал, она не колеблясь завтра же пошла бы с ним топиться. Любовь, казалось ей, это не что иное, как своего рода колдовство.

Долли вышила Гансу пару домашних туфель, связала ему галстук из зеленого шелка. День и ночь она думала о том, чем бы его порадовать. Он неземное создание. Как он хорош собой, какие у него прекрасные зубы, как он улыбается! Ах, Генсхен!

Им было хорошо в их маленьком домике. Долли жила ожиданием очередной пятницы. Ах, эти поцелуи, эта страсть! И эта последняя пятница, когда в окно светила полная луна! Собственно, Долли следовало бы ходить постоянно багровой от стыда, но — удивительное дело! — ей ни капельки не было стыдно. Любовь — это любовь! Все же иногда Долли глубоко задумывалась, становилась даже грустной, неподвижно смотрела в одну точку и спрашивала:

— Но к чему это все-таки приведет, Генсхен? Я знаю, ты мне ничего не обещал. Но чем это кончится? Ведь не может же так продолжаться вечно!

— Вечно? Кто же говорит о вечности?

Нет, о вечности Генсхен не хотел и думать.

Любовь — страшная штука. С одной стороны огонь, с другой — лед. Рай и ад, о да! Уж кто-кто, а Долли могла бы многое порассказать об этом. Ах, все это было ей так хорошо известно!

Когда она шла через рыночную площадь, и копна ее светлых волос сверкала на солнце, никому не могло бы прийти в голову, что она, такая юная и цветущая, жарится на адском огне ревности. Да, это не преувеличение — Долли жарилась на огне ревности; порой ей казалось, что она умрет от этих мучений. О, это было ужасно! И все эта Вероника! Однажды ей показалось, что Вероника сунула Гансу записочку. То был для нее ужасный день. Она пошла к Веронике, заклинала ее сказать правду. Но Вероника только смеялась, она попросту высмеяла ее.

— Да ты спятила, Долли! — сказала она. — Оставь преспокойно своего Ганса себе. Есть достаточно мужчин и без него. И не так уж он хорош, твой Генсхен!

Хуже обстояло дело с аптекаршей, фрау Кюммель, римлянкой. Как Долли страдала из-за этой Кармен! Генсхен ходил к ней каждый понедельник, а иногда и по четвергам. Долли видела, как он входил в дом, а затем через несколько минут прислуга аптекарши выходила из дома в белоснежном переднике, с продуктовой сумкой в руке. Следовательно, они оставались одни! Долли терпела невообразимые муки. Через полчаса служанка возвращалась с покупками. Она шла не спеша, словно ей было сказано, что она может не торопиться.

Нет, это было наконец невыносимо! Долли спросила Ганса, как это так получается, что служанка каждый раз уходит, как только появляется он. Генсхен растерянно посмотрел на нее. Как? Очень просто! Кармен говорит: «Можешь идти в магазин, парикмахер здесь и откроет дверь, если позвонят».