— Христина Шпан!

— Да, Христина Шпан! Все, что я говорю, — истинная правда, как бог свят! Таковы эти артисты. Ах, я немало могла бы порассказать о них!

И тут начиналось повествование о жене владельца бойни, которая была влюблена в доктора Александера и посылала ему деньги и подарки. Его жене она предлагала пятьсот марок за то, чтобы та уступила ей на несколько педель милейшего Александера. Именно уступила! Да, это правда, чистейшая правда!

Каждый день фрау Шальке придумывала новые подробности, с каждым днем она чувствовала себя все более значительной персоной. Число ее заказчиц росло, женщины разносили сплетню, и каждая хотела послушать всю историю из ее собственных уст. Они угощали ее кофе с печеньем и шушукались.

— Христина Шпан! Подумать только! Как можно ошибиться в девушке!

— Ну, ее мать, бывало, среди бела дня ездила на прогулки с любовником!

Два дня в месяц Шальке шила теперь у Шпана. Он спросил ее, не возьмется ли она присмотреть за его бельем: Мета, мол, не умеет этого делать как следует. Она немедленно согласилась. Она шила и штопала; полная корзина белья стояла перед нею. Без темного платка она выглядела гораздо моложе. У нее были темно-каштановые вьющиеся волосы, в них проглядывало несколько тонких белоснежных нитей. Шальке прожила нелегкую жизнь. Она казалась существом неопределенного возраста, иногда ей можно было дать тридцать, иногда пятьдесят лет. Но фигура у нее была стройная и моложавая, безукоризненная.

Расплачиваясь с ней, Шпан время от времени спрашивал, не получала ли она известий от своего брата. Он казался гораздо более спокойным, чем раньше.

Она радовалась каждому дню работы у Шпана. Здесь было так чисто, красиво, тихо. Она слушала бой часов в футляре красного дерева, и этот торжественный звон наполнял ее благоговением. Она сидит в доме Шпана! Кто бы мог допустить, что это возможно, — думала она, торжествующая и смущенная.

Ее дела, несомненно, шли в гору. Она чуяла это. Долгие годы она словно лежала в гробу, в каком-то летаргическом сне, и лишь случай вернул ее к жизни. Люди опять начали ее замечать, никто уже не оскорблял ее самолюбия, отсылая ее обедать на кухню с прислугой, она ела за столом вместе со всей семьей, и хозяйки говорили:

— Берите побольше, фрау Шальке, не стесняйтесь!. Но она, конечно, не ждала, что весь Хельзее не сегодня-завтра падет перед нею ниц, — настолько она не была глупа.

16

Лес зазеленел, обе яблони в разбитом Рыжим саду нависли розовыми облаками над зеленью грядок, и терновник внизу, у рва, пенился белыми цветами. Они выделялись светлыми пятнами даже ночью. У ручья раскинулся целый ковер ярко-желтых лютиков. В воздухе стоял звон птичьих голосов, ласточки с пронзительным криком носились над двором.

— Как прекрасен мир! — сказала Бабетта. — Прекрасен, как сон! Прекрасным создал его господь!

Бабетта бросила быстрый взгляд в окно. Ее жилистые, сильные руки были погружены до локтей в мыльную пену, кончики пальцев были растравлены и изъедены щелоком. Карл, стоя у кухонного стола, изо всех сил орудовал щеткой. Бабетта трудилась самозабвенно, лицо ее было красно и горело, а язык ни на одну секунду не оставался в бездействии.

Две ласточки с пронзительным криком пронеслись через кухню, влетев в дверь и вылетев в окно. Они чувствовали себя в Борне как дома. Их крылья просвистели над самым ухом Карла, и он испуганно отшатнулся.

Бабетта рассмеялась: ласточки никогда не заденут его, как бы они быстро ни летели, даже если их будет целая тысяча. Откуда у этих созданий такая мудрость? Откуда? Ах, она так счастлива, что ласточки свили гнездо как раз над ее дверью! Это приносит счастье и покой. А кроме того, ласточки оберегают от лихорадки, точно так же как голуби-турманы предохраняют от рожи. Ах, мир — сплошная загадка и чудо.

— Помоги мне вылить лохань, Карл!

А когда пробуешь заговорить об этих вещах с людьми, они смеются, а ведь это все верно. Люди смеются над всем, смеются даже тогда, когда им рассказывают о духах и привидениях. И все-таки она несколько раз в своей жизни видела духов — она может поклясться в этом. Да! Все это не так просто, нельзя же все осмеивать. Однажды — она как раз собиралась выйти- из дому — она увидела, как по темной лестнице поднимается видение, закутанная женщина. Видение двигалось очень медленно, — ах, Бабетта не умеет объяснить как следует, — оно не шло, а парило, не-касаясь земли, и проскользнуло мимо нее. Она так и приросла к месту от ужаса. Видение оставило после себя странный запах, как в доме, где лежит покойник, и в тот же вечер умерла ее сестра. Бабетта может поклясться богом на небесах, что все это так и было. А история с этим землевладельцем Фрюхауфом? Она еще его помнит — такой был грузный, угрюмый человек. Он переставил межевые знаки на своем участке, и она своими глазами видела, как он в темные ночи блуждал после смерти по полям. Его почти нельзя было разглядеть, но у него были огненные руки. «Выгляни в окно, Бабетта, это он, Фрюхауф», — говорила ей мать. Он блуждал, и руки его пылали огнем — так его покарал господь. А теперь? Теперь люди даже в бога не верят, а между тем достаточно посмотреть, как вылупляется цыпленок из яйца. Сначала нет ничего, кроме обыкновенного яйца, и вдруг из него выходит живое существо. Никакие профессора, уверяла она, не смогут этого объяснить!

Бабетта вдруг перестала болтать, перевела дух и обернулась к Карлу.

— Почему ты сегодня ничего не говоришь? — спросила она.

— Я слушаю тебя, Бабетта, — ответил Карл, — и размышляю кое о чем.

— О чем же ты размышляешь? — спросила Бабетта с упреком в голосе. Она не любила, когда Карл размышлял; она ревновала его к его мыслям. Не о чем ему раздумывать!

У Карла-кузнеца был здоровый, загорелый вид, лицо утратило страшный известковый оттенок — цвет безнадежного несчастья. Нет, теперь он уже не станет буравить головой стену, да еще гранитную, и не ляжет, чтобы умереть от голода. Прежде он был словно окаменевшим, теперь же снова оживает. У него есть друзья, он не мерзнет, не голодает, даже кое-что зарабатывает, немного, правда, но все же достаточно для того, чтобы не чувствовать себя нищим. Он здоров и силен, как лошадь. Разве этого мало! Многих из его друзей нет в живых, это были ребята здоровые, как быки, а теперь они давно уже лежат в земле и не шелохнутся. Неужели же лучше неподвижно лежать в земле, чем жить на свете, хотя бы и калекой? Он чувствует, как греет солнце, слышит пение птиц, шелест ветра и человеческие голоса. В тысячу раз лучше жить на земле, пусть даже с изъяном, чем лежать под землей! Нет, Карл вовсе не был недоволен жизнью, хотя и счастливым его тоже нельзя было назвать.

— Я часто думаю, — заговорил Карл немного погодя задумчиво и нерешительно: он все еще ощущал взгляд Бабетты, направленный на него, — я часто думаю о том, что у других есть жены. Человек работает, скажем, в каменоломне, надрывается целый день, но когда он приходит домой, жена подает ему обед. Пусть даже самый скромный, но он знает, что у него есть пристанище.

Бабетта гремела ведрами, ломала хворост и раздувала огонь. Ее голос прозвучал словно издалека, когда она ответила:

— А кто сказал, что у тебя никогда не будет жены, Карл?

— Жена? У меня? — Карл довернул черные очки в сторону котла, где, как он предполагал, находилась Бабетта.

— Да почему же нет? Ты молод и здоров. Почему бы тебе не жениться?

— Да кто же это согласится выйти за меня, Бабетта?

— О, дай срок! Что уж такого страшного с твоими глазами, Карл? У людей бывает чахотка — это гораздо хуже!

Чахотка! Да, чахотка, разумеется, гораздо хуже, с этим он вынужден согласиться.

— Ну вот видишь! Почему ты не попытаешься как-нибудь один спуститься в город? Я уже не раз говорила тебе об этом. Увидишь, все будет хорошо. Нужно только попробовать. Иди-ка сюда, помоги мне!

— Да, я завтра пойду, Бабетта!

Карл покраснел до корней волос. Она, значит, считает, что у него когда-нибудь будет жена? Его сердце преисполнилось благодарности к Бабетте. Они отжимали простыню, и его руки приблизились к ее рукам. Он испытывал потребность прикоснуться к ней, чтобы выразить ей свою благодарность, и начал гладить ее руки.