Рыжий ответил, что через два-три года они будут такими же красивыми. Он за это ручается.

— Не забудь достать извести, Герман! — закричал он ему вслед. — Я на будущей неделе займусь сараем; работу в огороде я уже кончил.

Да, работу в своем огороде Рыжий закончил. Бабетта рот разинула от удивления, когда увидела, во что превратился старый, заброшенный огород. В нем были прямые, как ниточка, дорожки и прямые, как ниточка, грядки. Некоторые из грядок уже зазеленели. Во всем Хельзее не было второго такого огорода.

В своей продавленной шляпе, в шарфе, с всклокоченной бородой, Рыжий как две капли воды походил на пугало для птиц, прогуливающееся между грядок. На опушке леса, на одном из дубов, на которых только что показались маленькие зеленые листочки, сидела стая вяхирей. Они оживленно сновали в ветвях, ворковали и заглядывали в огород Рыжего. На высокой садовой стене теснились воробьи, поджидая удобного момента, чтобы налететь на грядки. Но стоило Рыжему взмахнуть руками — и птицы испуганно разлетались.

Теперь, когда соседи почти закончили обработку своих полей, Герману стало легче доставать лошадей. Изо дня в день его можно было видеть в поле, погоняющим упряжку, то с плугом, то с катком, то с бороной. Поворачивая в конце борозды, он стоял секунду на одной ноге, помахивая в воздухе другой; казалась, что он пляшет. Потом Германа день за днем видели шагающим по пашне, то на одной, то на другой полосе. На груди его висел мешок. Он взмахивал правой рукой. Он сеял.

— Этот Герман, — говорили соседи, наблюдая за ним, — прямо какой-то неугомонный.

Сегодня его видели с тяжелыми конями Борнгребера, завтра — с большой белой кобылой Анзорге. Неужели он никогда не кончит? Сколько же раз еще он намерен пройтись взад и вперед с катком и бороной? Наконец пашни Борна стали совсем бархатными, и у того, кто шагал по ним, нога увязала по щиколотку.

Лицо Германа заострилось и похудело от напряженной работы последних недель и от забот, не покидавших его ни днем, ни ночью. Он почти не снимал сапог, которые были до самого верха облеплены глиной и никогда не чистились, потому что это уже не имело смысла. Его отросшие волосы свалялись, на лице выросла настоящая борода.

«Наш Герман совсем в дикаря превратился!» — думала Бабетта каждый раз, когда взглядывала на него, — и смеялась.

Усталый, изнуренный Герман окидывал взглядом начинавшую зеленеть долину: мириады семян лежали в земле. Когда-то они взойдут!..

Однако через несколько дней он попросил Ганса привести его в порядок. Он велел Бабетте нагреть котел воды, вымылся в кухне и вышел в чистой рубахе, выбритый, со свежим, раскрасневшимся лицом, просто неузнаваемый. Итак, он снова стал прежним.

13

Пожалуйста только не думайте, что Бабетта сидела сложа руки, пока мужчины выбивались из сил. О нет! Уже на рассвете она гремела горшками, пока Карл разводил огонь. Потом направлялась в хлев задать корм скотине. Карлу она поручала чистить Краснушку и теленка. «Хорошо вычищенный скот уже наполовину накормлен», — говорила она. Затем начинались хлопоты по хозяйству, и на них уходил весь день.

Еще зимой Бабетта много размышляла о птице. Мужчины ничего в этом не понимают, это было ее дело. Как только пришло время, она тотчас же посадила на яйца белую наседку — ту, которую Антон принес от своего шурина. Плетенку с наседкой она поставила к себе под кровать: там тихо, темно и наседка сможет спать — время не покажется ей таким долгим. Бабетта каждый день разговаривала с наседкой, ласково внушая ей:

— Потерпи еще немножко, теперь уже недолго!

Когда в один прекрасный день мужчины пришли обедать, вся кухня кишела крошечными цыплятами: их было четырнадцать, и ступить было совершенно некуда. Лицо Бабетты сияло. Да, да, у нее тоже голова работает, хоть она всего лишь простая баба!

Спустя некоторое время Бабетта возвратилась домой с двумя корзинками, в которых что-то копошилось и крякало. Она притащила полдюжины утят и четырех молодых гусей. Антону пришлось смастерить садок, который поставили на солнце. Тетушка, утка Рыжего, взволнованно ковыляла вокруг садка, крякая ревниво и встревоженно.

Герман рассматривал уток и гусей.

— Где ты раздобыла все это? — спросил он, подозрительно глядя на Бабетту. — Ты, должно быть, влезаешь в долги?

Нет, долгов она не делала. Она за все это заплатила наличными из собственного кармана, но в этом она Герману не призналась: она знала его щепетильность в денежных делах. Как это ни странно, Герман вдруг вздумал заговорить о том, что он уже целых полгода не платит Бабетте жалованья.

Что такое? Бабетта смотрела на него, ошеломленно раскрыв рот.

— Но как же ты можешь платить, Герман, раз у тебя нет денег? — спросила она. — Это не к спеху! Ведь я здесь свой человек — да или нет?

Разумеется, она свой человек. Но Бабетта умолчала о том, что отец Германа уже два года не платил ей жалованья. Какое Герману до этого дело? Это касалось лишь ее и покойного старого хозяина, который был добрейшим человеком и никогда не сказал ей ни одного резкого слова. Царству ему небесное! Он лежит в могиле, а с мертвых дене? не взыскивают.

На дворе щебетали ласточки. Ворковали голуби, стаи нахальных воробьев налетали, чтобы посмотреть, нельзя ли чем-нибудь поживиться, куриное племя горланило, утята и гуси болтали без умолку. Воздух был мягок как бархат. Можно было широко открыть окна, и сырые углы просыхали, исчезал затхлый запах. Вместе с теплым воздухом в кухню врывался веселый гомон, радовавший Бабетту. А еще так недавно на этом дворе было тихо, как на кладбище! Борн снова просыпался, с каждым днем все больше и больше.

Но в жизни никогда не бывает так, чтобы все шло гладко: за удачей всегда следует неудача. Заболела свинья, и ее пришлось заколоть.

— Нет худа без добра, — сказала Бабетта, и это было верно, как верны все пословицы, — а на них всегда можно ответить пословицами, утверждающими обратное, и они тоже всегда верны.

Лицо Германа омрачилось: за эту свинью они выручили бы осенью немалые деньги, это так; но теперь, когда все они так усиленно работают, им в конце концов вовсе не мешает поесть досыта! Теперь у них каждый день пир горой, вот здорово! Они почувствовали прилив свежих сил, совершенно невероятных сил, и даже начали понемногу ими хвастаться. За столом неизменно появлялась водочка, которая была как нельзя более кстати при сытной еде. Да, теперь в Борне жилось прекрасно!

Водкой, как всегда, угощал Генсхен. Он зарабатывал теперь очень хорошо, в его карманах постоянно позвякивали деньги. Хельзейские дамы помешались на короткой стрижке, они не хотели отставать, Хельзее был словно охвачен эпидемией. Некоторые из них, возвращаясь домой стрижеными, получали пощечины, но это мало их печалило — они были стойки, как мученицы. К тому же Кармен опять страдала головными болями, и Генсхен должен был два, а иногда и три раза в неделю причесывать ее и делать ей массаж головы. Кармен была высокопоставленная клиентка, Генсхен каждый раз получал марку на чай. При таких обстоятельствах ему ничего не стоило время от времени угостить друзей бутылочкой водки.

— У нее действительно такая куча книг, как говорят? — с любопытством спрашивала Бабетта.

— Да, книг у нее невероятно много. Все стены заставлены. И все в красивых разноцветных переплетах.

— И что она делает с такой уймой книг?

— Она их читает.

— Читает? Все? Ах ты господи! Вот уж действительно образованная дама! А портниха Шальке, которая работает у нее, рассказывает, что у нее такое тонкое белье, какого нет ни у одной дамы в Хельзее; все шелковое и отделано кружевами. Только жаль вот, что аптекарь хворает. Больной муж, боже милостивый, да может ли быть большее несчастье для молодой женщины!

— Не удивительно, что у нее постоянно болит голова! — смеясь, закричал Антон и осушил стаканчик за здоровье Кармен.

— Да, не удивительно, в самом деле, — согласилась Бабетта. — Подумайте только, люди добрые, молодая женщина — и больной муж! Ей надо бы иметь детей, у нее бедра как у кобылы, ей бы родить штук пять. И такое добро зря пропадает. Ах, отец небесный, неисповедимы пути твои!