Первый привал сделали на станции Кодж. Погонщики осадили верблюдов, выпрягли из арб. Барышни взялись сварить кашу из концентрата, поставили на таганок котел. Из соседнего аула Зау подъехали направляющиеся в Бами джигиты, человек десять. Стояли рядом, с интересом разглядывали женщин, переговаривались и посмеивались. Затем самый смелый подошел к капитану и спросил: не продаст ли ему офицер хотя бы одну? Студитский рассердился, назвал джигита глупцом. Джигит не понял, за что заслужил оскорбление. Уходя, сказал, что туркмены за всякую женщину платят калым; если офицер не хочет продать, так и сказал бы. На следующий день, когда караван входил в Бами, отовсюду слышалась туркменская речь: "Русский везет свой гарем в Асхабад!" Погонщики посмеивались, барышни допытывались, над чем они смеются, и, узнав, принялись подшучивать над Студитским: "Доктор, вы хотя бы одну из четырех взяли в жены! Вы же холостой!"

— Одну непременно возьму, — пообещал он, и все сразу притихли.

Расположив караван на бывшем плацу, где когда-то строились скобелевские солдаты, Студитский вместе с сестрицами отправился в гости к Оразмамеду. Кибитки его, в которых капитан бывал не раз, стояли на прежнем месте, но их стало гораздо больше. А сам поселок Вами, в котором раньше было так много солдат и мастеровых людей, почти опустел. Под навесами гулял ветер, взвихривая пыль. Склады тоже были пусты, и двери распахнуты настежь. В госпитале размещался фельдшерский пункт. Седой, в белой рубахе с пояском старик поздоровался с капитаном, сказал, что приехал сюда из Астрахани, живет один, никто к нему не заходит, да и медикаментов у него никаких нет. Капитан пообещал все выдать и, посмотрев на сестер милосердия, сказал: одной из пих суждено остаться здесь. Барышни насторожились. Капитан не стал выяснять, кому именно придется остаться, пошел к туркменским юртам.

Оразмамед встречал его у широкой белой кибитки. Издали он смотрел на караван, расположившийся на мейдане, но пока не знал, кто и куда направляется. Приход доктора с барышнями был для него полной неожиданностью. Хан даже одеться не успел, как надо: встретил гостей в простом поношенном халате и в чарыках[34] на босу ногу. Обнимая и хлопая по плечам доктора, он чувствовал себя крайне неловко. Пригласив гостей в кибитку и усадив на ковер, он тотчас удалился и вскоре вернулся в военной форме, при погонах прапорщика. Оразмамед, как и кизыл-арватский хан, управлял своим народом — баминцами и отчитывался в своей службе перед майором Сполатбогом. В последний раз доктор виделся с Оразмамедом в феврале, когда ехал в Петербург, пообедал у него, накормил лошадь. Тогда же поздравил хана с новым браком: Оразмамед женился на молодой баминской красавице. Сейчас, заглянув в глаза друга, спросил:

— Сын или дочь?

— Сын, — довольно улыбнулся Оразмамед и велел пригласить жену с младенцем.

В юрту вошла красивая, дородная туркменка в бордовом кетени, прижимая к груди малыша. Оразмамед осторожно взял у нее мальчика и подал Студитскому.

— Доктор, это твой крестник. В честь нашей дружбы я назвал его твоим именем. Его зовут Арслан…

Сестры милосердия тотчас приняли младенца от доктора и забавлялись им, пока он не расплакался. Жена Оразмамеда взяла ребенка и, кивнув гостям, удалилась.

— Ну, а теперь о другом твоем сыне вспомним, — сказал капитан. — Был я у него в кадетском корпусе. Орел растет. На трех языках разговаривает. Читать и писать научился… Скучает, конечно, по тебе.

Студитский достал из нагрудного кармана сложенный конверт и подал хану. Оразмамед вынул письмо. На листке красовались четкие русские буквы, написанные черным карандашом: "Здравствуй, дорогой папа. Я живу хорошо. Петербург большой город. Я выучусь и приеду к тебе офицером. Я по тебе скучаю. Пришли мне сушеной дыни".

Оразмамед не мог читать по-русски. Письмо прочитал ему доктор. Хан заметно разволновался и долго расспрашивал о сыне. Капитан охотно отвечал. Затем решил, что пора порадовать Оразмамеда еще одним подарком, сказал тихонько сестрам милосердия, чтобы принесли ящик с надписью: "Хану!" Барышни вышли из кибитки и, минут через пятнадцать вернувшись с картонным ящиком, извлекли из него серебряный сервиз.

— Это тебе, Оразмамед, от графини Милютиной… А это от меня, на мундир. — И он подал ему отрез топкого английского сукна.

Обед прошел весело. Ели плов, запивали гранатовым соком. После обеда хан вместе с медиками отправился в бывший госпиталь, к фельдшеру. Старик, с подобострастием кланяясь, пригласил к себе в комнатушку — бывшую палату, в которой когда-то лежал мичман Батраков. Стол, железная кровать, покрытая казенным бельем, — все убранство комнаты.

— Ну что, коллега, выбирайте себе помощницу! — лихо предложил Студитский, посмотрев на барышень.

Старик затоптался на месте, оглядывая молодых женщин. Все хороши, как на подбор.

— Да ведь какую оставите, такую и ладно: мне все они по сердцу. Конечно бы, лучше пообщительнее. Ведь придется в кибитки ходить, с женщинами дело иметь.

— Ну, кто смелее всех? — спросил капитан у сестер милосердия и увидел страх и протест в их глазах. — Ну, что же молчите? Не жребий же бросать. Да и должен сказать вам, голубушки, что Бами, пожалуй, лучший аул во всей Туркмении. В других — условия похуже.

— Может быть, я останусь, — наконец произнесла одна не очень уверенно. — Только с подругами расставаться жаль…

— Всем придется в разных селениях жить, — предупредил капитан, — жалеть нечего.

— Ну, в общем, я остаюсь, — тверже сказала сестрица. — Давайте знакомиться, господин фельдшер.

Старик обрадованно вскинул голову, заулыбался:

— Да что знакомиться-то. Николаем Фомичом меня зовут. Так и вы зовите. Нам бы с вами сейчас же медикаментами запастись, пока доктор в путь не отправился.

— Идите берите все необходимое, — сказал капитан и отправился с Оразмамедом осматривать его аул…

По подсказке Стюарта персидскую границу, по безвестному горному ущелью, перешел отряд Каджара. Две сотни вооруженных английскими винчестерами джигитов углубились в Хорасан, сгоняя с холмов отары овец. Калтаманы[35] могли беспрепятственно переправить добычу в каракумские просторы, и тогда ищи ветра в поле. Но Стюарт приказал им, чтобы наделали побольше суматохи и не уходили до тех пор, пока сепахсалар Хорасана не бросит в погоню карательный отряд.

Жители пограничных селений видели, как бесчинствуют калтаманы, по закрылись в своих маленьких крепостях и выжидали, пока грабители не отправятся восвояси: никто не отважился преследовать их. Тогда разбойники совершили рейд к самому Мешхеду, подошли к северным воротам хорасанской столицы, грозя разграбить её и сжечь. Тут только сепахсалар дал им отпор. Несколько конных эскадронов бросились в погоню, чтобы отбить овец и наказать дерзких налетчиков. Преследуя их, персы оказались на территории Мерва. Калтаманы, следуя приказу Стюарта, ловко маневрируя, выгнали отары к владениям векиль-базарской ханши Гюльджемал.

Тучи пыли, поднятой овцами, насторожили жителей Векиль-Базара. Выйдя из крепости, люди ханши смотрели на желтую завесу пыли и терялись в догадках. Сама Гюльджемал стояла на айване и тревожно спрашивала то одного, то другого, что там происходит. Женщина, переполнившись предчувствием недоброго, горестно сложила ладони и держала их у подбородка. Губы ее беспрестанно выговаривали: "Аллах, спаси, помилуй!"

Весь этот год, с того дня как Махтумкули и Омар-ишан отправились в Петербург, она постоянно испытывала тревогу и страх. Три сотни нукеров, охранявших крепость, казались ей силой ничтожной. Крупные силы она видела у Геок-Тепе. Тогда собралось больше двадцати тысяч джигитов, но и те не выстояли. А что могут сделать триста человек, если враг нападает большими силами? Гюльджемал предчувствовала самое худшее, и вот во двор въехал старик, слез с коня и предостерегающе сказал: