— Куропаткин! Вот не ожидал, признаться! Просил тебя у Милютина, но не думал встретить, ей-богу!

— А я твои усы и бородищу оттуда, из песков еще, угадал! — щурясь с хитрецой, принялся шутить Куропаткин, обнимая соратника. — Думал, не свижусь с тобой, развела нас судьба, ан аллах помог встретиться. Эх, как долго дружба наша тянется. Почитай, с самого Коканда. Помнишь, как Махрам брали?

— Помню. Алексей Николаевич, еще бы не помнить.

— А алтайскую царицу Курбан-джан не забыл?

— Помню, друг мой, все помню, — похлопывая по плечам Куропаткина, отзывался Скобелев. — Думаю, и она нас с тобой вспоминает…

Было это лет шесть назад. Летом из Ферганы в горы Куропаткин повел экспедиционный отряд, и в пути на него напали киргизы. С трудом отбили казаки своего командира и отправились за помощью к Скобелеву. Тот поднял отряд, двинулся в горы и пленил предводительницу горцев. Хотел было везти ее в Коканд, но Куропаткин отсоветовал: „Ну зачем же, Михаил Дмитриевич? Сия дама и так поняла, сколь велика мощь России. Не лучше ли ее расположить к себе? Подари ей что-либо на память, добро, оно долго помнится“. Скобелев собственноручно надел на Курбан-джан парчовый халат, пожелал ей долгих лет жизни и службы на благо киргизского народа, и с тех пор ни разу люди Курбан-джан не тревожили русских казаков… Сейчас, вспомнив о Курбан-джан, Скобелев почувствовал в себе некую неловкость: „Узнает Куропаткин о том, как я туркмен "жалую", тоже небось советы подавать станет".

Куропаткин вспомнил о третьем штурме Плевны, о контузии Скобелева, о своем тяжелом ранении на перевале, после которого его отправили в тыл, спросил:

— Кто же был после меня у тебя начальником штаба?

— Келлера я тогда назначил, — отозвался Скобелев. — Неплохой офицер.

— А здесь кто?

— Полковник Гродеков, прекрасной души человек, — охотно сообщил Скобелев и кивнул на крепость: — Видал орешек? Никак раскусить не можем.

— Пушками небось хотите взять?

— Нет, полковник. — вздохнул Скобелев. — Пушками не дают: жертв слишком много. И не столько даже жертв, сколько криков посторонних. Все туркмен жалеют. И ее сиятельство Милютина, и медики, и офицеры многие, не говоря уж об англичанах. Какой-то их писака, Чарльз Марвин, разразился журнальной статейкой о моих жестокостях. А где они, жестокости-то? Плевну штурмовали — стен в дыму не было видно, а тут решили с помощью бикфордова шнура взять осажденных.

— Только так, и не иначе, Михаил Дмитрич, только так, — уверенно заявил Куропаткин и пошел с командующим в поставленную кибитку.

Войдя, он сбросил пропыленный полушубок, расстегнул пуговицы на кителе. Солдаты тотчас подали раскладные стулья.

— Насчет жестокостей скажу тебе так, Михаил Дмитрич, — продолжал Куропаткин. — Туркмены хоть и говорят: "Камыш как следует не зажмешь — руку порежешь", но сами очень не любят, когда их зажимают. Мягкость — она везде полезнее. Я, например, всех старшин вокруг Петро-Александровска расположил в свою пользу. И всех добром… Наделил их правом власти, форму военную аксакалам выдал. Хоть и без погон, но все равно — отличие от других есть. В гости к себе приглашаю, сам охотно хожу.

— Да ведь Хива-то с семьдесят третьего года России подчиняется! — обиделся Скобелев. — А тут туркмен еще замирять надо. Они же как шмели. Вылетят из гнезда, пожалят и назад — в гнездо.

— Для тебя и тут, как на Балканах: "Все турки одинаковы", — упрекнул Куропаткин. — А я еще и в поход не собрался, а получил сведения от Кауфмана, что у текинцев две враждующие партии. Одна — за русских, другая — за англичан.

— Как у вас все просто да ловко получается, — усмехнулся Скобелев и вспомнил: "Текинец подарил капитану жеребца". — Ладно, Алексей Николаевич, устраивайся, да ко мне в штаб, в Самурское укрепление, — сказал Скобелев, выходя. — Там обсудим все обстоятельно.

Постепенно все маленькие крепости, так называемые "кала", отбитые у текинцев, превратились в мощные укрепления. Появились позиции: Великокняжеская, Ширванский и Ставропольский редуты, Ольгинская (последняя была названа в честь погибшей матери Скобелева. Крепость Денгли-Тепе окружили с трех сторон. Как и предусматривалось планом осады, свободным оставался лишь северный выход из крепости, ведущий в пески. Перед стенами, словно грибы после дождя, поднялись юламейки и юрты. Солдаты начали рыть траншеи: сначала третью, затем вторую и первую параллели. Траншеи соединили ходами сообщения. В первой постоянно находились стрелки Туркестанского отряда, во второй несколько пушек и пехотные роты, в третьей — резерв, и за третьей траншеей располагался лагерь со всеми строевыми службами. Там же находился и военно-полевой лазарет Красного Креста. Шатры лазарета алели крестами в самом центре лагеря. Здесь содержались легкораненые. Их подлечивали сестры милосердия и вновь отправляли в траншеи. Тяжелораненых несли в операционную, на Ольгинскую.

Надя появлялась на Ольгинской лишь по крайней необходимости. Иногда нуждалась в медикаментах, но чаще приходилось перевозить в фуре раненых солдат. Активных боев пока не было, но перестрелка велась постоянно. В этой перестрелке за день непременно два-три солдата попадали под пули. Помощниками у Нади были санитары — Петин и Кертык. Первому Скобелев запретил возвратиться в свой артиллерийский расчет, поскольку канонир побывал в плену. Второй, Кертык, привязался к лазарету из солидарности со своим русским другом.

Изредка Надя виделась с мичманом. Картечницы моряков стояли на бруствере второй траншеи, и Батраков в часы затишья забегал в лазарет. Заглянув в медицинский шатер, где принимала раненых Надя, он никогда не заставал ее одну и всякий раз шутливо отчитывал то одного, то другого солдата: "И как это тебе удалось, братец, подставить себя под пулю? Теперь будешь сюда ходить, любоваться сестричкой!" Он дожидался, пока она заканчивала перевязку, выпроваживала солдата и усаживала его рядом с собой. Она была рада, что он есть, жив-здоров. Если бы он знал, как она тревожится за него! Стоило Наде увидеть, что Петин и Кертык идут от траншей с носилками, у нее опускались руки и лицо покрывалось холодным потом. "Только бы не его, боже, смилуйся!" — шептала она. Раненым оказывался не он, и Надя энергично приступала к делу, чтобы оказать пострадавшему помощь. Она о нем думала всегда. И когда Батраков не заходил долго, Надя посылала во вторую траншею санитаров: узнать, как он там.

Появление "похоронщиков", как называли Петина и Кертыка, всякий раз вызывало у солдат раздражение.

— Опять пожаловали со смертью! — говорил кто-нибудь в траншее.

— Только и накликают беду! — ворчал другой.

— Не бойся, дядя, будешь жить, если не умрешь! — лихо отзывался Петин, шагая дальше.

— Ты тот самый, который у них в крепости сидел? — спрашивали тут же.

— Он самый! — так же бойко отзывался Петин.

— Да как же тебя не убили нехристи?

— Ты брось насчет нехристей! — отмахивался канонир. — Вот со мной Кертык-бахши, он тоже нехристь, а идем вместе трупы закапывать.

— Подите прочь, провалиться бы вам!

— Обманутые все там, в крепости-то, — не обращая внимания на злые окрики, продолжал Петин. — Бедняки дехкане сроду бы не стали воевать, кабы не ханы да сердары. Омар у них да Тыкма-сердар заправилы вроде некоторых наших.

— Но-но, покороче язык-то держи! — пугались его речей.

Послушай, канонир, — спросил однажды Батраков. — В самом деле у них распри между богатыми и бедными?

— А то! — воскликнул Петин. — Да они своих бедняков еще пуще нашего угнетают. Я-то хоть могу, положим, Агафона послать куда следует, хоть он и унтер-офицер. А попробуй их бедняк это сделай со своим хозяином, или десятским, или сотником! Враз голову срубят! Вот он тебе — живой пример, господин мичман, — указал Петин на Кертыка. — Пошел на войну — вроде человеком был. А когда ранили — никому не нужным стал. Убег вместе со мной. Не от туркмен убег, а от каторжной жизни! Тут понимать надо!