Литмир - Электронная Библиотека

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Мохун нередко высказывал мысли, которые большинство из нас находили странными. Но он так часто бывал прав, что мы привыкли относиться к его идеям с уважением. Да и вообще с главным редактором спорить не полагается, каким бы доступным он ни казался и какой бы непринужденной ни была обстановка.

— Большую часть населения у нас составляют крестьяне, — сказал он однажды. — Надо о них писать.

— Они же не умеют читать, — возразил было какой-то смельчак.

— Зато другие умеют, — отрезал Мохун.

В другой раз юн сказал, обращаясь к нам, словно учитель — к своему классу:

— Крестьянин — главная опора нашей страны. Не забывайте о важности его роли.

А однажды он ошеломил меня таким предложением:

— Выработана программа переселения крестьян. Насколько я понимаю, душой этого начинания является, супруга губернатора… Поезжайте-ка туда и попробуйте написать что-нибудь.

Почему именно я? Я же совсем не знаю жизни крестьян. Уж если это в самом деле важное дело, то почему бы ему не послать кого-нибудь посолиднее, а не самую младшую свою сотрудницу?

— Потому что вы выросли в деревне, — объяснил он. — В городе-то вы живете не так уж давно. Кроме того, вы становитесь раздражительны, и перемена места вам не повредит.

Я уже привыкла к тому, что люди читают мои мысли. Но на этот раз кровь бросилась мне в лицо. Я отвернулась, собираясь уйти.

— Почему это вас задевает? — остановил он меня. — Мы не можем изменить самих себя.

— Меня это не задевает, — только и сумела вымолвить я.

К счастью, он перешел на деловой тон.

— Программа, о которой я говорю, несомненно привлечет к себе внимание. Но я не хочу, чтобы вы шли в государственное управление, где вам вручат официальный текст. Я хочу, чтобы вы поехали и посмотрели своими глазами.

— Хорошо, — сказала я.

— Впрочем, все-таки возьмите официальный текст. По крайней мере, будете знать, чего не надо писать.

— Хорошо, — повторила я.

Я отправилась в правительственное управление, недовольная, даже рассерженная; я ведь не только не знала жизни крестьян, но и не горела желанием ее узнать. Но, как оказалось, хорошо, что я пошла туда, иначе никогда, может быть, не встретилась бы с Ричардом. На официальные приемы я ходила редко, а Ричард как адъютант губернатора, если — верить его словам, только этим и занимался.

Когда меня подвели к его кабинету и открыли дверь, он встал, улыбаясь. Никогда не подумала бы, что его улыбка выражала обычную вежливость, что Ричард сотни раз улыбался точно так же другим посетителям. Но вот он узнал меня, и улыбка вдруг стала иной — сердечной, искренней; Я поняла, что та, прежняя улыбка была лишь маской, в моей душе зажглись огоньки радости.

— Мира! Что вы здесь делаете? — Голос у него не изменился, все те же прежние задушевные нотки.

— Сама не знаю… А вы что делаете?

— Вы переменились, — сказал он. — Раньше вы никогда бы не осмелились задавать такие вопросы.

— Но ведь я и тогда задавала массу вопросов, — возразила я.

— Но не в лоб, как сейчас.

— Прошло уже три года, — напомнила я. — Без малости три.

Три года. Неужели это так? Мне и самой не верилось. Казалось, прошло гораздо больше времени… Или, наоборот, гораздо меньше. С одной стороны, было впечатление, будто целая вечность отделяет меня от того дня, когда я поехала встречать брата с гирляндой цветов, которую преподнесла Ричарду; с другой — будто и не было этих трех лет, — такое живое, кристально чистое воспоминание сохранилось у меня об этом человеке, который поцеловал меня когда-то и сказал, что надеется на более приятное продолжение.

Уже во второй раз за этот день к моим щекам прилила кровь. Я поспешно отвернулась и подошла к открытому окну. Садовник поливал клумбы; сверкала в солнечных лучах помятая жестянка из-под бензина, заменявшая ему лейку, серебрилась льющаяся вода. Бронзовое тело рабочего, обнаженного до пояса, резко выделялось на фоне зеленого газона. Этот газон был гордостью государственного управления и содержался лучше, чем такие же газоны в жилых кварталах или на территориях клубов. Англичане говорили, что трава на нем почти так же зелена, как и в самой Англии. А над травой в несколько рядов возвышались желтые, оранжевые и красные канны.

— Наверное, здесь очень приятно работать, — сказала я, оправившись от волнения.

Он подошел к окну и встал рядом со мной.

— Да, парк у нас прекрасный.

Комната, в которой мы находились, тоже была прекрасная: просторная, с высоким потолком, позолоченными карнизами и гладким мозаичным полом; на двустворчатых дверях с резными панелями и на окнах висели тяжелые парчовые портьеры с затейливым узором, а посреди комнаты, прямо под потолочным вентилятором, стоял стол из красного дерева, отделанный красным сафьяном с тиснеными арабесками по краям. На столе был украшенный орнаментом медный письменный прибор, из пустой чернильницы торчали гусиные перья.

Ричард сел за стол напротив меня. На нем была форма цвета хаки с алой нарукавной повязкой. Я тоже села, и мы повели разговор о субсидиях и административных делах. Его руки покоились на столе; они были совсем коричневые, только кончики волос золотые.

Потом мы заговорили о колодцах и урожаях риса.

Каким чутьем женщина угадывает взгляд мужчины, скользящий по ее волосам, — изгибу рта, линиям тела? Не знаю, только это чутье есть. Тебя вдруг охватывает внутреннее волнение. Ты сама не понимаешь, откуда оно, это ощущение, но отзываешься всем своим существом, и с этим уже ничего нельзя поделать.

Наконец я неохотно встала; холодный здравый смысл подсказывал мне, что пора идти.

— Не уходите, — попросил он. — Если, конечно, не спешите.

— Мне надо еще поехать в деревню, — сказала я. — Меня предупредили, чтоб я не ограничивалась официальной информацией и не писала с чужих слов, а посмотрела сама.

— В деревню уже поздно, — весело откликнулся он. — Туда два часа езды, да и дорога плохая. Не надо было затевать такой долгий разговор.

— Говорила-то не я, а вы.

— Хотел вас просветить.

— Откуда мне знать, что делается в деревне? Я же не крестьянка.

— А я — крестьянин?

— Я могла бы показать вам много такого, о чем вы и понятия не имеете, — с обидой возразила я.

— Вот и покажите.

В голове у меня роилось множество ответов, но я никак не могла решить, какой из них был бы самым удачным. К тому же я не знала — радоваться мне или по-прежнему обижаться?

— Я завтра еду в деревню, — сказал Ричард. — Хотите со мной?

«Да!» — чуть было не сорвалось у меня с языка, но какой-то внутренний голос (вероятно, во мне говорил страх, о существовании которого я до сих пор не подозревала) предупредил меня, что я не должна соглашаться. Стараясь скрыть растерянность, я сказала небрежным тоном:

— Право, не знаю…

— Поедемте, прошу вас, — настаивал он.

Я вдруг почувствовала, что теперь могу сказать «да», сказать «нет» я была просто не в силах.

В Индии не бывает густых туманов. Если вы встанете до восхода солнца ноябрьским утром (ноябрь — самый приятный из прохладных месяцев), то увидите дымку, прозрачную и тонкую, как женская вуаль; если дымка окрашена в мягкие светло-серые или бледно-пурпурные тона, значит, день обещает быть прохладным; если же она не серая, а золотистая, хотя солнце еще не взошло, то можете быть уверены, что день будет жарким, настолько жарким, насколько позволяет время года. Но бывают утра, когда воздух отливает множеством цветов, напоминая внутреннюю поверхность раковины. Такие утра необыкновенно прекрасны, и то, что невозможно предсказать, каким будет день, придает им еще большее очарование.

Я проснулась на рассвете. Ричард должен был заехать за мной не раньше девяти, но я уже не смогла больше заснуть, оделась, вышла и, оглядевшись кругом, не пожалела, что встала рано.

Кит и Премала еще спали, слуги тоже не появлялись; не спала лишь уборщица Арикамма, которой влетало, если она не заканчивала свою работу до того, как вставали остальные. Увидев меня, она немного удивилась, но улыбнулась, исполненная дружелюбия и того интимного чувства, которое соединяет двух людей, бодрствующих в сонном царстве.

25
{"b":"826293","o":1}