Широко раскрытыми глазами смотрит Мира вокруг себя, пытаясь понять, что происходит, на чьей стороне правда и справедливость. Она искренне любит и уважает своих родителей, но очень скоро ей становится ясно, насколько узко и замкнуто их существование. Она покидает родной дом. Перед ней огромный и сложный мир. Ее братья, ее друзья — каждый выбирает себе свой путь, разительно непохожий на остальные. Мира смотрит, расспрашивает, размышляет…
Вот ее родной брат Кит. Он получил образование в Англии, он занимает один из высших постов в государственном аппарате, он окружной судья. Он свой человек в английском клубе, знает все неписаные законы английского и англо-индийского круга, он давно уже стал органической частью этой жизни. Жизнь его строго размерена и регламентирована, сомнения не мучат его, он твердо знает ответы на все вопросы…
А вот ее приемный брат Говинд, который ей дорог и близок не меньше, чем Кит. Он появился в их доме за год до рождения Миры, она выросла вместе с ним — он ведь не уезжал, подобно Киту, в Англию. Для него законы и обычаи круга, к которому принадлежит Кит, — продукт чужой культуры, которую он не принимает. Пересаженная на новую почву, она искажается; оторванная от привычной среды, перестает быть подлинной. Говинд отвергает всякое общение с Западом. Едва закончив колледж, он решительно порвал с тем кругом, в котором вырос. Угрюмый и замкнутый, он исчез из поля зрения Миры, и лишь много времени спустя она узнала о том, чем он занят. Отказавшись от карьеры и благополучия, которое сулило ему воспитание и самая принадлежность к англо-индийскому классу, он вступил в партию Национальный конгресс и отдал все свои силы организации кампаний гражданского неповиновения. В конгрессе он занял крайне левую позицию. Он принимает насилие, как важную составную часть борьбы за независимость, он не останавливается ни перед чем для достижения своей цели. За ним охотится полиция, самая жизнь его в опасности, но он продолжает свою деятельность…
А вот Рошан Мерчент, молодая журналистка, дочь состоятельных родителей, тоже вступившая в партию независимости и отказавшаяся от того круга, к которому она принадлежит по рождению. Она не заходит так далеко, как Говинд, насилие ее пугает, но она помогает Говинду и добровольно идет в тюрьму, чтобы придать больший вес своим убеждениям. Она не отвергает Запада, но и не предает Востока, она стремится к некоему культурному синтезу этих миров. Роль ее в воспитании Миры огромна — не только потому, что она берет Миру к себе в газету, где та проходит настоящую школу, но и потому, что она обладает удивительным даром — прямо и просто смотреть на вещи и не бояться называть их своими именами.
Так перед Мирой открывается несколько путей. Путь брата Кита, безоговорочно отождествляющего себя с государственно-колониальной машиной… Путь брата Говинда, стоящего за насильственное разрушение этой машины… Путь Рошан, верящей, что машина может быть уничтожена ненасильственным образом, с помощью «сатьяграхи» — гражданского неповиновения… Но это еще не все. Есть еще Хики и Премала, люди бесконечной доброты и скромности, старающиеся незаметно помогать беднякам. И тот и другая — глубоко религиозны, правда, Хики — христианин, а Премала — индуистка, но это не мешает им понимать друг друга. Все свои силы они отдают деревенской школе. Они хотят накормить голодных и пригреть обездоленных. Личные их качеству выше всякой похвалы. Доброта — Сколь многого может она достичь в жизни?
Над всеми этими — и многими другими вопросами — размышляет Мира, решая, какой путь ей выбрать. Впрочем, — она не только размышляет. Свобода чувства для нее не менее важна, чем свобода мысли. Чувство к Ричарду, первое молодое горячее чувство, захлестывает ее, и она верит, что, несмотря на противодействие родителей, несмотря на все трудности и препятствия, они будут вместе. С горячностью молодости она верит в то, что любовь одолеет все преграды. Война мировая, война гражданская — все это, кажется ей, должно отступить перед любовью. Она полагает, что нет ничего выше законов сердца.
Однако действительность оказывается гораздо суровее и проще, чем представляется ее романтическому воображению. В огне пожара, разожженного Говиндом и его людьми, гибнет — помимо его воли и желания — Премала, которую он любил все эти годы. Эпизод этот мог бы показаться мелодраматичным, если бы не обладал глубоким внутренним смыслом. Каковы бы ни были личные намерения участников событий, история неумолимо идет своим путем.
Это прекрасно понимает Ричард. Спустившись с гор, где они провели отпуск, в охваченный восстанием город, он мягко возражает взволнованной Мире: «Ты действительно считаешь, что ко всем можно подходить по-разному? К каждому с отдельной меркой? В наше время? После того, что сегодня случилось?» И хоть Мира и сопротивляется изо всех сил, потому что она понимает, чем это грозит ей и ее любви, все же ей приходится признать: «Конечно, нет. На это никому не хватает ни терпения, ни мужества, ни времени. Либо на этой стороне, либо на той. Совсем просто, даже ребенок поймет». Мысли ее полны горечи, она не хочет соглашаться с этим суровым законом: «А что посередине? Да ничего! Ты показываешь свой значок и занимаешь место либо справа, либо слева. Середины нет. У тебя нет значка? Его заменит твое лицо, цвет твоей кожи, твое произношение, твоя одежда. Ты не просила, чтобы тебя куда-нибудь зачисляли? У тебя нет выбора и нет другого места. Но ведь человек — сам себе хозяин, он может…» Мысли ее обрываются. Она не может продолжать. Окончательный ответ на вопрос о том, насколько человек сам себе хозяин и насколько он свободен в своих решениях и поступках, Мира получает во время процесса над Говиндом.
Это была пора, когда движение достигло своей наивысшей точки. Народные массы врывались в английские суды, надевали на судей национальные шапочки, конгресса, поднимали над зданием национальный индийский флаг вместо английского «Юнион Джека», иногда сжигали дела, вынося собственные приговоры. Сцена суда в романе Камалы Маркандайи менее всего напоминает романтический вымысел. Она написана в точном соответствии с исторической правдой. Она почти стенографически точна. Народные толпы, ворвавшиеся в здание суда, чтобы провозгласить Говинда невиновным в убийстве, — не авторское преувеличение и не художественный прием, долженствующий символизировать силу народных масс. Такое происходило в те годы по всей Индии, и Мира прекрасно понимала весь смысл происходящего. «Мы долго пили из кубка счастья, — проносится у в голове. — Пора поставить его и уйти». Все ее существо восставало против этого: «Уйти? Оставить любимого и уйти с этими людьми? Что они для меня значат, что могут значить по сравнению с тем, кого я люблю? Но они мои, эти люди. А у Ричарда — свои. Стало быть, слова «твой и «мой народ» все же кое-что значат?.. Я поняла, что уйду, хотя Ричард останется. Другого выхода у нас нет, силы, тянущие нас в разные стороны, необоримы… Снаружи поднялся ветер. Рыжеватая пыль, взвихренная тысячью ног, ворвалась в зал суда, и я наконец тронулась в путь».
Выше уже говорилось о том, насколько полемичен этот роман. Он отталкивается от колониального стандарта буквально во всем, и в большом и в малом. «Прекрасная туземка», по непреложному канону, должна быть хороша собой, должна грустить, оплакивая неверного возлюбленного, должна ничего не понимать в политике, должна быть готова во всем слепо следовать за своим избранником. Из всех этих необходимых и обязательных для канонической «туземки» атрибутов Мира не обладает практически ни одним. Кое-какие косвенные свидетельства заставляют нас предположить, что она не вовсе безобразна, но где, скажите, обязательная в таких случаях нега в глазах, где роскошные волосы, упругие формы и прочие добродетели? Откуда это прискорбное увлечение политикой, эта дружба с людьми подозрительными и неблагонадежными, эта неженская тяга к свободе? И, наконец, уже вовсе недопустимо — почему это она сама принимает решения? Почему — вместо того, чтобы спокойно подождать, пока ее принесут в жертву на алтарь империи, она сама начинает заниматься жертвоприношениями? Она должна тихо и покорно ждать, а не отказываться от своего женского счастья во имя какой-то высшей справедливости! Такими словами мог бы выразить свое негодование какой-нибудь любитель канонического шаблона, и был бы, разумеется, прав — со своей каноническо-шаблонной точки зрения. Он многим мог бы еще возмущаться — трактовкой народа в романе Камалы Маркандайи, тем, как она изображает исторические события, самим духом суровой правды, которой дышит ее роман. Но оставим в покое нашего канонического критика — пора бы ему уже привыкнуть к тому, что в индийской литературе все чаще и чаще появляются произведения весьма далекие от его шаблона.
