Вернул в Ленинградскую публичную библиотеку сорок прочитанных мною книг…

12 сентября 1943 года.

Немцы заняли Милан. Оказывается, под Римом капитулировали две танковых и пять пехотных итальянских дивизий, открыв немцам путь в столицу Италии. Пока там итальянский гарнизон и полиция, но общий контроль — немцев. Район Таранто занят англичанами. (Ну и каша!)…

Из иностранной информации.

10 сентября по радио выступил Гитлер. Говорил шестнадцать минут. Главные положения: «Теперь я могу быть откровенным с собой и с соотечественниками. Крушение Италии подготовлялось теми элементами, которые возражали в 1939 году против вступления Италии в войну… Муссолини величайший человек Италии, мой лучший друг… И что бы ни случилось, я остаюсь ему верен… Бадольо же и прочие — изменники и предатели. За пятнадцать минут до капитуляция итальянский посол меня уверял, что Италия будет нам верна. Но мы приняли меры заблаговременно. Изменники ответят. Я горд тем, что в такую трудную минуту являюсь фюрером!..»

Ни слова о России! Никаких обещаний, прогнозов… Мне кажется, что эта речь — напоминание: «Я еще здесь, держитесь, вассалы, либо я с вами разделаюсь». Да, не прежние для Гитлера времена…

13 сентября 1943 года.

Авиация и торпедные катера Балтийского флота с 8 августа по 8 сентября потопили двадцать три транспорта, тральщики и прочие корабли противника. Это отмечалось в сводках…

В 4 часа пошел в 7-й отдел. Работал над материалами о германской армии, читал бюллетени ПУРа. Прочел книгу «Wer ist Hitler»^[126]. Очень интересное московское издание на немецком языке: биография Гитлера и его разоблачение. Ряд фото: Гитлер — полицейский тайный агент (в 1912 году) и др.

Написал призыв к германским морякам на Балтийском море плюс описание новой обстановки: потери Гитлером итальянского флота и т. д.

Военно-морская цензура в Москве «возжелала» опять прочесть мой «Кронштадт». Напрасная трата времени…

14 сентября 1943 года.

Листья на каштанах пожелтели. Клены у Ботанического сада ярко-красные. Листопад… Не случайно английские рабочие посылают мистеру Черчиллю письма, в которых — ни слова и только вложены желтые осенние листья^[127]. Через две недели на Ла-Манше начнутся туманы и штормы. Время уходит!

Написал в «Ленинградскую правду» письмо о необходимости дать серию очерков о флотоводцах России: о Петре I, Апраксине, Ушакове, Лазареве, Нахимове, Макарове.

…Около 3 часов поехал с Тарасенковым в центр смотреть картину «Орловская битва»…

Показали кустарный фильм о борьбе с пожарной опасностью, затем «Орловскую битву». Но через десять минут включили свет: «Район подвергается обстрелу».

Вышли на улицу. Мягкий облачный день. Осенне… Свист снарядов. Невский быстро пустеет, люди в испуге спешат под укрытия. Когда мы шли по Каналу Грибоедова, заметили в небе разрывы тяжелой шрапнели. Она рвалась примерно над Невой, ближе к Петроградской стороне. Три разрыва — когда мы переходили Кировский мост. За мостом валяются осколки… Часовые на постах…

Люди жмутся у киоска, в подворотнях. Кое-где порваны провода, битое стекло…

Внезапно все затихло.

Пришли домой — снова огневой налет. Снаряды свистят и разрываются один за другим… Дребезжат стекла, все вздрагивает… По два-три разрыва — сразу, близко. Злой обстрел!

Разыскал мои таллинские материалы: оригиналы статей для газеты «Советская Эстония», полосы «Боевой Балтийской» и т. д. Отобрал для комсомольского сборника.

С.К. только что вернулась с работы:

— На Петроградской стороне, в начале Кировского проспекта, три пожара. На проспекте ряд воронок, провода порваны, фасады побиты. С трудом добралась…

Сильное зарево пожара в направлении Эрисмановской больницы. То разгорается, то потухает… Неужели снаряд попал в больницу!

Люди говорят:

— Немец войска отводит, вот и бьет, — снаряды-то не увезти.

Из быта. Ленинградский детдом отправил в тыл сирот, маленьких детей…

Местные жители стали разбирать детей для усыновления… Усыновление происходило в исполкоме по акту, торжественно. Одной пятилетней девочке сказали:

— Вот твоя мама…

Девочка посмотрела серьезно:

— Это не моя мама. Моя мама убита в Ленинграде. (Сжалось сердце…)

Девочку взяла семья колхозника. Домик, огород, корова. Ребенок стал привыкать.

Когда через несколько дней воспитательница зашла ее навестить, девочка не вышла. Ее нашли в углу. Она забилась туда, сложила ручки и кричала: «Я не хочу в Ленинград, я не пойду!» Она боялась, что ее отвезут обратно, — ребенок привык к новым людям, которые подошли к нему человечески, ласково.

У детей при усыновлении меняют фамилию, и когда-нибудь уцелевшим родным, близким будет почти невозможно их разыскать.

Сегодня внимательно разглядывал город и вновь ощутил, как он изранен! Все больше и больше шрамов, брешей, дыр, ям, выбоин. У «Пикадилли» снарядом вырван целый кусок фасада — от подвала до второго этажа. Видны оголившиеся стены комнат, мебель. Снизу — заложено кирпичами, а выше — зияющие пробоины… Разбита вся садовая ограда у Аничкова дворца. В Михайловском саду вырваны куски решетки, и эти места безобразно зашиты досками и проволокой. Разбиты все фасады, выходящие на площадь Жертв Революции… Везде, везде нужен ремонт, большой, дорогой, прочный.

Десятый час. Опять близкий разрыв снаряда. Методический обстрел! Зарево у Эрисмановской больницы меньше. Сижу в темноте — окно открыто; обдумываю то, что еще надо сделать: 1) статью о летчиках для Чуковского, 2) призыв к молодежи в оккупированных районах Ленинградской области, 3) листовки.

Из городского быта (рассказ С.К. о старике макетчике, который строит ей макет «У стен Ленинграда»):

«Маленького роста старичок, известный всем ленинградским работникам театра. Эвакуироваться отказался… Комната разделена пополам — синяя и багрово-красная. На стенах — портреты всех лучших артистов города, десятки рисунков, гравюр и т. д. «Обожаю, знаете ли, редкости… В голодную зиму я, дистрофик, отдал последние пятьсот граммов хлеба за этот альбом и много дней сидел без хлеба. Желаете посмотреть?.. А этот диван я сооружал два года». Огромный диван, по бокам тумбы с ящиками. Выдвигается электрическая плитка, буфетик, откидывается столик для «дружеских встреч», сбоку выдвигается шкафчик с хрустальными графинами и рюмками; тут же отделение для платья, для белья и т. д. «И у Рузвельта нет такого дивана, — гордо заявляет он. — А живу я в другой комнате…» — и ведет меня в маленькую кухню, в которой стоит что-то вроде операционного стола — заменяет кровать. Под ним — маленькие красные туфельки. «Это кто-нибудь забыл?» — «Нет, это мои». Ноги у него действительно как у ребенка. «Окно у меня было разбито, я сделал деревянную решетку, вставил осколки, теперь и красиво и надежно». В комнате холодно, пахнет клеем… Одинокий, занятный человечек… Руки у него золотые, макеты делает блестяще».

Опять из быта. Наш, флотский, в Москве у него жена, отвык от нее: «Но люблю ее и буду преступником, если уйду к другой». В Ленинграде у него был настоящий роман, но он оборвал его. Теперь идут уже «психологические драмы»… Чем все это кончится — неясно. Но страсти глубокие…

Обо всем этом было бы интересно написать пьесу, повесть. Но умеем ли мы писать, глядя жизни прямо в лицо? Мы в плену собственных романтических представлений, вечного устремления ввысь. В плену молчаливо принятого всеми и оберегающего нас закона: «Сора из избы не выносить». Война объяснила всем, как важно главное, а не копошение в личной жизни. Но все, описанное мною выше, это о людях, которые сумели работать в осажденном городе, сумели выдержать, устоять! Я знаю их. Изобразить бы этих людей со всеми их свойствами, достоинствами и недостатками… Вероятно, это дело будущего…