— Вы тогда рассказывали о либавской старине, о горечи и злобе старых матросов, о царской каторге… Я, признаюсь, не понимал этого, но когда двадцать второго — двадцать пятого июня я увидел горящую Либаву, фашистские самолеты, расстреливающие толпы на улицах, я впервые понял, что такое гнев…

К новому поколению приходит новое восприятие жизни.

…Мертвецов возят совсем «классически» — обернутыми в кусок материи, на обыкновенных тачках или на роллерах…

7 мая 1942 года.

Выспался. 9 часов утра. Помещение Политуправления на Песочной еще не готово. Там (в помещении Электротехнического института) переделывают кабинеты, лаборатории, мастерские… Многое портят.

Подготовляю «Кронштадт». Читаю «Историю искусств». Временами вскипают какие-то новые планы.

Днем — стрельба. Дрожат окна… Погода сумрачная, идет снег…

8 мая 1942 года.

…В 5 часов еду на мотоцикле в Политуправление. Холодный ветер, малолюдно… Корабли на Неве закрыты сетками, маскировочными полотнищами, деформирующими их очертания. Белая, зимняя окраска уже не годится…

В Политуправлении холодно. Прочел сводку, газеты… Особых новостей нет.

9 мая 1942 года.

Работал в комнате 106. С утра — сильный обстрел, близко рвутся тяжелые снаряды.

Прочел письма из освобожденных местностей. Это письма краснофлотцам от родителей и близких — русская эпическая простота, глубокая, органическая злоба к Гитлеру, возмущение и страшные краткие описания:

«Сами не знаем, как живы остались». «Сестра твоя погибла, мсти, Лешенька…» «Враг разорил нас в пух и прах, сукин сын, грабитель… Кур всех позабирали, идут с дубинкой, сшибают, отрывают им головы, пожрали всех колхозных коров и овец. Так мучили нас почти целый месяц, но Красная Армия повернула их назад пятками…»

Местами есть термины «священная наша земля» и пр. И в устах крестьян это приобретает необыкновенно сильный смысл!

«Я никогда не могла себе представить людей такими жестокими, как эти фашисты. Пишу, а у самой слезы на глазах… Валентин! Мсти фашистскому зверью!» «Учительницу Анну Васильевну эти бандиты расстреляли за то, что она была комсомолкой и не хотела у них быть переводчицей. А как их возьмешь в плен, они кричат: «Я не стрелял, я ваш…» «Бить их и бить! Привет от партизан-бойцов, тружеников Тихвина…» «…Погибли люди, ни в чем не повинные. Дорогой брат Леня, я выходила на улицу, долго стояла, смотрела туда, где находилась наша Красная Армия. Я знала и крепко верила…

В последнюю ночь была жуткая, печальная картина, кругом были пожары… Сейчас живем хорошо. Мама ходит в колхоз, там восстанавливают хозяйство, брат — на шахту крепильщиком, Нина — в школу. Город наш сожгли почти весь».

Вот что пишут в Балтфлот отцы, матери, сестры моряков!

Работаю над темой Кронштадта. Взял библиографические справки.

…Прочел свежие московские газеты. Мне прислали специальный номер «Правдиста»^[43] ко Дню печати. Моя работа отмечена в передовой Емельяна Ярославского, в статье Заславского, в заметках об избранных очерках и статьях из «Правды» — материалах гвардии военных корреспондентов «Правды»… Тронут до глубины души, хочется еще больше сделать…

Недавно Германия, через стокгольмские круги, сделала новое предложение союзникам о мире. В ответ — отказ или молчание. Немецкая пресса заговорила о желательности взаимного воздушного перемирия между Германией и Англией. Удары по Любеку, Ростоку, Аугсбургу, Штутгарту сказываются. Впереди — более сильные удары.

10 мая 1942 года.

В полдень тревога. Света нет.

Идем с пятого этажа вниз по грязной, с осколками стекла лестнице. Ветер в коридорах. Внизу совсем темно, заколоченные уборные. «Летучая мышь» освещает убежище. Приглушенные разговоры. Комментируют сообщения о применении ОВ на Юге. «Это серьезное сообщение…» Кто же спорит?

…Приказ по армии о противохимическом наблюдении и обороне: надо уметь вести огонь в противогазах, отражать танковые и пехотные удары.

В Ленфронте дают добавочное питание начсоставу (а нам не дали). Первая категория: три стакана какао, шесть бутербродов, вторая категория — два стакана какао и четыре бутерброда и т. д. Талоны розовые, черные, зеленые… Шутят: «Вы какой?» — «Розовый».

Прибывает новая техника отечественного производства.

Были в отделении ЦО. Написали письмо — привет «Правде».

Поехали с С. К. «домой» к двум часам ночи. Ночной Ленинград пустынен. Дворцовый мост разведен. Ехали через Троицкий и Тучков. Иллюзия прогулки… Продолжить бы маршрут в Петергоф и Пушкин!

Ночью громоподобные редкие выстрелы — видимо, с Невы бьют корабли.

11 мая 1942 года.

Общая проверка противогазов.

Пробую работать в отделе печати. Холодно. Иду в наш «дот», где С. К. подтопила, утащив где-то доску. Штудирую старый «Морской сборник» и «Красный флот» — о Кронштадте. Прислали гранки моего рассказа «В море». Надо внести некоторые поправки. Были Азаров, Браун и Крон.

Читаю старые «Морские сборники». Статья 1922 года:

«Сосредоточенный в Кронштадте и Петрограде Балтийский флот опять под угрозой, так как ясно определилась тенденция белофиннов и германцев занять Петроград…»

Проклятая балтийская география!..

12 мая 1942 года.

«Кронштадт» закончу завтра-послезавтра. Сценарий документального фильма «Краснознаменный Балтийский флот в боях 1942 года» в основном закончил. Сегодня им займется Военный совет. Пубалт согласен пригласить Дзигана^[44] сюда, для съемок.

Днем шквальный обстрел района завода… Смотрел из окна… Стелется черно-рыже-розовый дым, стоит грохот… Сеанс продолжался минут пятнадцать, была тревога, а потом веселенький отбой на горне…

Утром слушал по радио о речи Черчилля: Англия обещает в случае химического нападения Гитлера на СССР начать химическую бомбардировку германских городов. All right!^[45]

Прочел «Правду» за 8, 9 и 10 мая. В нашей промышленности новый подъем, летнее соревнование на военных заводах. «Правда» отмечает, что численно наш танковый парк «подтянулся к немецкому». Еще больше танков!

Вечером пошел в госпиталь — постричься, побриться, встряхнуться. Что-то близко громыхало… Теплый вечер, дождик, парно… Я впервые ощутил лето. Прошел год (?!). За проволокой копают огороды. Госпиталь стоит огромный, гранитный. Радушнейшая встреча, поболтали.

Между 12 и 20 мая ждут наше наступление. Госпиталь готов для приема раненых. Общее настроение бодрое. Временами громыхало, дрожали стекла, но это не прерывало беседы. Я рассказывал о Балтийском флоте, о писателях. Потом в молчании слушали радио (вечернее — 10 часов 30 минут). За окном — пулеметные очереди: до переднего края пять-шесть километров.

…Мы на своем осажденном участке многого не знаем. Мы не слушаем по радио ни Лондона, ни Парижа (Radio Paris^[46] разбита диверсантами), ни Берлина — как слушали обычно до войны. Ощущение оторванности, блокады минутами очень остро. Нас «гвоздят» все время, «удобства» минимальные… Но все мы, русские, ленинградцы, деремся, бодры, привычно зубасты, живы, напористы — и не изменяем себе. И пусть живет жизнь! Есть какое-то инстинктивное ощущение: мы раздавим фашистов, — мы здоровее, упорнее… Нас много — с нами народы. В эту войну мы сделали огромный шаг в смысле пропаганды социалистических идей — не литературно-агитационным путем, а органически… СССР врезан в сознание человечества навсегда. Никто и никогда этого не вытравит из сознания, памяти, души народов (даже с поправкой на будущие возможные осложнения).