26 марта 1942 года.

Снежок… В трубу печурки задувает ветер, несет копоть… Обстрел района.

Умер писатель Е. Лаганский. Язвенный или раковый процесс в желудке.

Сильный обстрел днем. Видимо, противник будет стремиться повредить корабли, стоящие на Неве. Еще больше возрастает роль нашей противобатарейной артиллерии.

Вечером сообщили: «29 марта в 14 часов совещание писателей, на нем будет присутствовать армейский комиссар».

Подготовил материалы, отчетность и пр. Меня раздражает, что некоторые люди вынюхивают, нельзя ли ликвидировать группу. Отдаешь все силы делу военно-морской литературы, а чиновники уже хотят все втиснуть в «рамки отдела».

При обстреле сегодня — несколько пробоин у кораблей (осколочные попадания), порваны антенны. Если не подавят батареи противника — корабли пострадают. Больно… Балтийский флот и так в неимоверных условиях…

Усталость.

27 марта 1942 года.

…В 5 часов поехали с С. К. на кинофабрику. Просмотрели до двух тысяч метров пленки. Снова сильные куски: город, Волховский фронт, пленные немцы. Сидели, смотрели, думали, волновались… Много, ох как много пережито! Герои операторы — худые, бледные, истощенные — все засняли, сохранили для истории.

Беседа с коллективом. Сообщил им свои соображения о монтаже: дать сильно сентябрь — момент отпора врагу, дать облик надломленного врага, дать сильный финал. Эти три эпизода требуют доработки, акцента…

На фабрике грязно, запущенно… Люди усталые, небритые, в заношенных полушубках, но работают упорно. Как успеть все закончить к 30 апреля?..

Вечером у товарищей в группе очередные литературно-служебные треволнения: как будет с группой, ее хотят влить во 2-й отдел, некоторых послать в многотиражки и т. д.

Я слушаю, выравниваю линию поведения отдельных товарищей… Все-таки у нас здесь не ССП, не дискуссии — а война.

29 марта 1942 года.

Днем солнечно. После обеда — зенитный огонь. Воют сирены… Летают самолеты, от времени до времени — выстрелы.

Беседовал с лыжником из морского полка. Это высокий симпатичный спортсмен, в серой куртке, с якорем на левом рукаве, в вязаной шапке и трофейных двойных перчатках. Он взял «языка»… Сделали засаду, подпустили на пятнадцать метров восемь немцев — головной дозор. Дали автоматный огонь, раскроили черепа четырем фашистам, остальных подбили. Один немецкий пулеметчик лег за куст. Его окружили. Он бросил пулемет в снег и поднял руки… Немец одет неплохо, из свежих, «весенних»… В показаниях врал. При отходе наши взяли все документы у убитых. Пленного привели в землянку, дали сто граммов водки, щей, сухарей. Нужно успокоить такого «языка», чтобы говорил. Предварительная беседа дает, конечно, минимум, так как наши слабо знают немецкий язык. Немец показал, что у них получают пятьсот граммов хлеба в день, а о расположении своей обороны он врал.

Речь Черчилля… Старик говорит, что если союзники не проявят энергию, умение и т. п., то война будет проиграна. (СССР проявляет умение — добавим мы — в полной мере… Кому же адресует Черчилль свои соображения?!)

Стоит хоть на день-два выключиться из суеты, сконцентрировать мысли на одной теме, и я чувствую себя ровно, хорошо. Внутренне прочен — все эти оргвариации несущественны. (Совещание перенесли на завтра.)

Главное — писательская работа, возможность наблюдений, записей, анализа. Временами я заметно ухожу в области, совсем удаленные от быта. Что ж делать, я не бытовик. Стоило подумать о сценарии, как зашевелились воспоминания: Таллин, поход 28–29 августа, осенние бои, образы бойцов морской пехоты, десанты.

Написал письмо редактору «Правды» — сжато о своих мыслях, настроениях (предвесенних).

Вечером передают по радио стихи Пушкина о Петербурге. Как они волнуют! Вечером же — джазовая музыка… Странно, я так давно не слышал ее… Еще бутылку бы вина, и на час иллюзия мирного вечера…

30 марта 1942 года.

Выспался. Завтрак.

К двенадцати часам сорока пяти минутам — в комнату № 106.

После долгих размышлений писатель победил во мне дисциплинированного военного.

Я готов к бою, к спору за литературу, за балтийское литературное дело против (может быть, даже хороших пубалтовцев) людей, не понимающих сути литературного дела. Слухи, шепотки… В редакции «КБФ» разговоры: «Ну, пора кончать с группами, надо работать вместе», и т. п.

Краткое вступительное слово Рыбакова: «Проработка писателей» (?!). Тяжелая пауза… Начальник Политуправления КБФ Лебедев смущен, просит меня взять слово.

Я говорил, чувствуя, что это дело моей жизни, творчества… Говорил в лоб — о литературе, о писательском праве, говорил смело. А за этим — шквал глубоких, умных, дружных выступлений всех писателей. Я редко видел в писательской среде такую внутреннюю силу и единство. Это шел бой за литературную жизнь, за литературную среду Балтийского флота.

Мы выиграли этот бой. Армейский комиссар понял, что ломать, «прорабатывать» людей, которые в осажденном Ленинграде пишут, действуют, несут факел литературы, невозможно.

Мы вышли сияющие, гордые…

Прогулка по Неве, удивительный весенний вечер. Говорили с Брауном, Азаровым, С. К. о литературе.

Позже, вечером, просят во 2-й отдел:

— Товарищ Вишневский, противник взял Гогланд, срочно нужно воззвание к лыжному полку: «Взять Гогланд обратно».

Вот и оперативная работа… Признаки весенних операций… Написал четко, подъемно, ударно. Замечаний никаких, лишь добавили две-три фразы о наступательной тактике.

31 марта 1942 года.

Апрель будет месяцем новых, повышенно-активных операций.

За окном весенне-солнечно. Душа сжимается от прикосновения к тайнам просыпающейся природы… Какие краски были вчера на закате, какой город!

Работал с упоением (после всех дрязг, заседаний и пр.) над монтажным сценарием фильма о Ленинграде. Будет вещь!

Прочел стихи И. Каберова (летчика-истребителя). С темпераментом написаны…

Последние номера центральных газет говорят о разгроме фланговых группировок врага, о борьбе траншейной, маневренной, — за захват инициативы: Красная Армия теснит немцев. Есть симптомы новых наступательных операций!

К Неве идет махонький мальчик с лопаткой и фанерной досочкой на веревке — тянет снег.

— Что ты делаешь?

— Чищу снег.

— А зачем?

— Хочу помочь.

— А как тебя зовут?

— Коля Ликин.

— А сколько тебе лет?

— Семь.

И пошел паренек дальше, и в самую Неву стал сбрасывать снег, аккуратно подбирая все, до последнего комочка.

Делегация от Киргизской ССР просила приехать в Смольный на встречу с ней. К сожалению, не смог…

Вечером был большой разговор с Роговым. Очень прямой, откровенный, теплый. Поговорили о людях, об обстановке. Политическое руководство сделает все необходимое для лучшего использования писателей (по моему докладу, утвержденному ПУ и Военным советом): лучше их распределит, разгрузит, даст необходимые сроки, если надо — командировки.

— Мы вас не забываем и не забудем, — подчеркнул Рогов.

— Я знаю.

Коснулись вопроса о других флотах, о связи с ними, о цензуре, о необходимости издания сборников и т. д.

Л. Соболев — в Севастополе. Я сказал Рогову:

— Пусть Леонид помнит о Балтфлоте — тут его родили. Пусть дает опознавательные — «свое место». (Но я рад, что он в работе.)

Есть усталость — реакция после напряжения последних дней… Болею, когда вижу интриги, непонимание и т. д. Видимо, есть глубокий нервный след от литературных драм и обид в 1930-1937-1938 годах.