Первую попытку прорваться предприняли утром, но она успеха не имела. Группу прорыва смяли танки противника. По рации наш командир связался с другими отрядами. Договорились в четырнадцать тридцать начать разрыв вражеского кольца. Командование рассчитывало на внезапность дневной атаки.

Партизаны пошли на врага врукопашную. И фашисты не выдержали, побежали.

Мы продвигаемся по редкому леску. Впереди одинокий домик. Опережая партизан, я со всех ног бросился к домику, прислонился к стене, включил киноаппарат. Вдруг несколько партизан упали на бегу, другие залегли. Над моей головой протрещала пулеметная очередь, еще одна… Да ведь на чердаке немцы засели!

— Эй, оператор, поджигай дом! — кричат мне свои.

Легко сказать. Я положил камеру на землю и стал осторожно продвигаться вдоль стены к входной двери. В кармане нащупал спичечный коробок. Распахнул дверь, дал в темноту короткую очередь. Никто огнем не ответил.

Потолок обит фасонными досками. Над столом висит керосиновая лампа. Я осторожно влез на скамью и снял лампу. Керосина много. С силой подбросил лампу в потолок. Чиркнул спичкой. Пламя вспыхнуло яркое, быстрое.

Я выскочил из дома, прижался к стене. С чердака повалил густой черный дым. Вражеские пулеметчики высунулись из чердачного окна и тут же попали под партизанские пули.

В небо взлетают белые ракеты. Одна за другой. Мертвым светом освещают пространство перед нами, которое нам предстоит преодолеть под огнем противника. Я понимаю: прорыв — это когда надо встать и идти навстречу смерти. Страшно? Не знаю. Мы все так устали за эти дни, что чувства, которые всегда тревожат человека, притупились.

В двадцать три часа тридцать минут мы поползли по вспаханному мокрому полю. До шоссе оставалось совсем немного, когда в небо взвились ракеты. В тот же миг заработали пулеметы, прижав нас к земле. В белый свет ракет ворвались невесть откуда взявшиеся две белые лошади. Они мчались по дороге с развевающимися гривами. Это было фантастическое зрелище. Даже гитлеровцы на какое-то мгновение прекратили стрельбу. И тогда первая группа партизан перемахнула через шоссе.

Я бежал вместе со всеми, зажав в руке перепачканный грязью киноаппарат. Силы мои таяли. Я бежал все медленнее и наконец перешел на шаг. Странное чувство абсолютного безразличия вдруг охватило меня. Вокруг, как светящиеся шмели, летали трассирующие пули. Что-то крича, партизаны обгоняли меня. Кругом все рвалось и грохотало. Мучительно хотелось пить. Я вдруг увидел себя на проселочной дороге, которая вела в лес. До леса — рукой подать, но я упал перед лужицей и стал с жадностью пить… Сзади еще слышались выстрелы.

В глухой влажный бор, в котором мы оказались, поодиночке и группами сходились партизаны. Все были настолько измотаны, что казалось, уже никакая сила не заставит их продолжить путь. А впереди лежал заблокированный немцами большак…

Прозвучал приказ строиться по одному в затылок. Партизанская нитка растянулась на добрый километр. Нудный моросящий дождь не перестает ни на минуту. Мы опять идем по болоту. Малейшее отклонение от тропы грозит гибелью. Партизанская цепочка время от времени останавливается. Командиры уточняют маршрут. Мы шагаем из последних сил.

Наконец лес начал редеть. Послышался шум автомобильного мотора. Подбираемся ближе к шоссе и, убедившись, что оно пустынно, разом перемахиваем на другую сторону. Левее раздаются выстрелы. Там тоже прорываются наши. Бежим долго, стараясь как можно дальше оторваться от шоссе. Потом переходим на шаг. Ветер качает темные кроны деревьев.

Лес кончился. Пересекли поле и вышли к деревне. Точнее, к тому, что от нее осталось. У обгоревшей печной трубы сидит старик. Его длинную белую бороду треплет ветер. По всему чувствуется, что он ждал гостей из леса. Мы здороваемся. Вместо ответного приветствия он спрашивает:

— Все прорвались?

Кто сейчас может сказать что-то определенное? Молчим. Дед тяжко вздыхает. Потом кряхтя ковыляет куда-то за трубу. Появляется с большим чугуном горячей картошки:

— Проголодались небось. Поешьте, что Бог послал…

Каждому досталось по две картофелины. Обжигаясь, с жадностью проглатываем их прямо с кожурой.

— Ждать еще наших? — спрашивает дед.

— Засветло навряд ли, — отвечаю я.

Дед согласно кивнул и уселся на прежнее место. А мы отправились дальше — в Чашники, а оттуда самолетом на Большую землю.

Станция Лиски

Это было зимой 1944 года. Кинооператор Михаил Гольбрих получил задание отправиться под Харьков, в 6-ю армию. Она находилась между Изюмом и Барвенково. Хорошо оснащенная, армия готовилась к прорыву на центральном направлении, чтобы освободить Харьков.

Недалеко от Воронежа есть большая узловая станция Лиски. Кинооператор и представитель политуправления фронта из отдела агитации и пропаганды узнали, что скоро отправится эшелон по нужному им маршруту. Они забрались в товарный вагон с каким-то оборудованием и ждали отправления.

Пути узловой станции Лиски были тогда забиты эшелонами с вооружением, боеприпасами — всем, в чем нуждался фронт. К вечеру, когда солнце уже заходило, на станцию Лиски неожиданно налетели немецкие бомбардировщики. Их было много, они шли волнами.

Это была жесточайшая бомбежка. Офицеры выскочили из вагона и стали пробираться между колесами составов. Камеру Михаил все время держал в руках, готовый к съемке. Петляя в хаосе взрывов и огня, они все-таки благополучно выбрались из этого ада. На станции горели цистерны, рвались снаряды — треск, пламя. Гольбрих снимал.

Тут он почувствовал сильный удар в плечо. Оператор не удержал аппарат. К счастью, камера упала в снег и не разбилась. Первая мысль: неужели ранен? Михаил нагнулся за аппаратом и увидел перед собой военного с совершенно разъяренным лицом и направленным на него пистолетом. Офицер был в таком бешенстве, что ему ничего не стоило пустить пулю в кинооператора.

Михаил понял; его приняли за шпиона! И неудивительно: все кругом горит, взрывается, грохочет, самолеты сбрасывают бомбы, а человек с киноаппаратом снимает всю эту жуть. Не иначе заброшенный диверсант.

Тут к офицеру подоспели двое солдат. Они мигом сорвали с Михаила капитанские погоны, отобрали табельный пистолет и кинокамеру. Офицер потребовал документы. Гольбрих возмутился:

— На каком основании? Кто вы такой?

— Военный комендант станции, полковник. Вы арестованы.

Оператора отвели в подвал и заперли. Несколько часов он провел в полном одиночестве в темном сыром подвале.

В это время офицер из политуправления фронта стал разыскивать своего спутника, обратился к коменданту станции:

— Не видели? Молодой человек, капитан, небольшого роста — фронтовой кинооператор.

— Ваш кинооператор арестован, — отвечал комендант. — Мы должны выяснить, кто разрешил ему снимать воинские эшелоны, да еще во время бомбежки.

— У него есть документ, выданный политуправлением фронта и подписанный генералом Галаджевым. Там сказано, что капитану Гольбриху разрешено снимать все объекты на фронте и в тылу. А вы его в кутузку!..

Михаила освободили, все вернули. Но комендант все же не удержался:

— Я понимаю, на передовой кинооператор нужен. Но здесь? Зачем снимать, как гибнут от немецких бомб наши люди?.. Зачем снимать людскую беду?

— Товарищ полковник, — возразил ему Гольбрих, — я снимаю войну. И эту бомбежку заставила снимать моя профессиональная честность. Война — она ведь разная. На передовой и в тылу. Кинохроникеры должны снимать для истории все. А если мы будем снимать только поля сражений, это будет лишь полуправда. История нам не простит.

Полковника эти доводы не убедили.

Прошло время. Гольбрих работал на Киевской киностудии. Режиссер Александр Петрович Довженко приступил к работе над большим документальным фильмом «Битва за Советскую Украину». Давая задание операторам, Александр Петрович говорил:

— Очень вас прошу: будете снимать на земле Украины — снимайте как можно больше страданий человеческих. Украину в огне, обездоленных людей. Всеобщее горе людское — горящие села, несчастных женщин, детей, стариков. Все, что терзает человеческую душу…