По обеим сторонам камина стояло по небольшому креслу, обтянутому зеленой материей, одно – для мадам, другое – для короля. На маленьком треногом стуле между креслами помещалась рабочая корзина с вышиванием по канве. Когда молодой офицер вошел в комнату, хозяйка сидела в кресле, подальше от двери, спиной к свету. Она любила сидеть так, хотя немногие из женщин ее возраста способны были не испугаться лучей солнца; но де Ментенон, благодаря здоровой и деятельной жизни, сохранила и чистоту кожи, и нежность лица, которым могла бы позавидовать любая юная придворная красавица. Она обладала грациозной царственной фигурой; жесты и позы мадам были полны природного достоинства, а голос, как уже заметил де Катина ранее, звучал удивительно нежно и мелодично. Ее лицо было скорее красиво, чем привлекательно, напоминая лик статуи, широким белым лбом, твердым, изящно очерченным ртом и большими, ясными серыми глазами, обычно серьезными и спокойными, но способными отражать малейшее движение души, от веселого блеска насмешки до вспышки гнева. Но возвышенное настроение было преобладающим выражением на этом лице, благодаря чему де Ментенон являлась полным контрастом своей сопернице, на прекрасном челе которой отражалась всякая мимолетная чувственность. Правда, остроумием и колкостью языка де Монтеспан превосходила ее, но здравый смысл и более глубокая натура последней должны были одержать в конце концов верх. Де Катина не имел времени замечать все подробности. Он только ощущал присутствие очень красивой женщины; ее большие задумчивые глаза, устремленные на него, словно читали его мысли.

– Мне кажется, я уже видала вас, сударь.

– Да, мадам, я имел счастье раза два сопровождать вас, хотя и не удостоился чести разговаривать с вами.

– Я веду столь тихую и уединенную жизнь, что, по-видимому, мне неизвестны многие из лучших и достойнейших людей двора. Проклятием такого рода обстановки является то, что все дурное резко бросается в глаза и невозможно не обратить на него внимания, в то время как все хорошее и доброе прячется благодаря присущей им скромности так, что иногда перестаешь даже верить в их существование. Вы военный?

– Да, мадам. Я служил в Нидерландах, на Рейне и в Канаде.

– В Канаде? Что может быть лучше для женщины, как состоять членом чудесного братства, основанного в Монреале святой Марией Причастницей и праведной Жанной ле Бер. Еще на днях мне рассказывал о них отец Годе. Как радостно принадлежать к корпорации и от святого дела обращения язычников переходить к еще более драгоценной обязанности ухаживать за больными воинами Господа, пострадавшими в битве с сатаной.

Де Катина хорошо была известна ужасная жизнь этих сестер, с угрозой постоянной нищеты, голода и скальпирования, а потому было странно слышать, что дама, у ног которой лежали все блага мира, с завистью говорит об их участи.

– Они очень хорошие женщины, – коротко проговорил он, вспоминая предупреждения мадемуазель Нанон и боясь затронуть опасную тему разговора.

– Без сомнения, вам посчастливилось видеть и блаженного епископа Лаваля?

– Да, мадам.

– Надеюсь, что сульпицианцы не уступают иезуитам?

– Я слышал, что иезуиты сильнее в Квебеке, а те в Монреале.

– А кто ваш духовник, сударь?

Де Катина почувствовал, что наступила тяжелая минута.

– У меня его нет, мадам.

– Ах, я знаю, что часто обходятся без постоянного духовника, а между тем я лично не знаю, как бы я шла по моему трудному пути без моего вожака. Но у кого же вы исповедуетесь?

– Ни у кого. Я принадлежу к реформатской церкви, мадам.

Де Ментенон сделала жест ужаса, и внезапно жесткое выражение появилось в ее глазах и около рта.

– Как, даже при дворе и вблизи самого короля! – вскрикнула она.

Де Катина был довольно-таки равнодушен ко всему, что касалось религии, и придерживался своего вероисповедания скорее по семейным традициям, чем из убеждения, но самолюбие его было оскорблено тем, что на него смотрели так, словно он признался в чем-то отвратительном и нечистом.

– Мадам, – сурово проговорил он, – как вам известно, люди, исповедовавшие мою веру, не только окружали французский трон, но даже сидели на нем.

– Бог в Своей премудрости допустил это, и кому же лучше знать это, как не мне, дедушка которой, Теодор д’Обиньи, так много способствовал возложению короны на главу великого Генриха. Но глаза Генриха открылись раньше конца его жизни, и я молю – о, молю от всего сердца, – чтобы открылись и ваши!

Она встала и, бросившись на колени перед аналоем, несколько минут простояла так, закрыв лицо руками. Объект ее молитвы между тем в смущении стоял посреди комнаты, не зная, за что считать подобного рода внимание: за оскорбление или за милость. Стук в дверь возвратил хозяйку к действительности, в комнату вошла преданная ей субретка.

– Король будет здесь через пять минут, мадам, – проговорила она.

– Очень хорошо. Станьте за дверью и сообщите мне, когда он будет подходить. Вы передали сегодня утром королю мою записку, месье? – спросила она после того, как они снова остались наедине.

– Да, мадам.

– И как я слышала, госпожа де Монтеспан не была допущена на grand lever?

– Да, мадам.

– Но она поджидала короля в коридоре?

– Да, мадам.

– И вырвала у него обещание повидаться с ней сегодня?

– Да, мадам.

– Мне бы не хотелось, чтобы вы сказали мне то, что может показаться вам нарушением долга. Но я борюсь против страшного врага и из-за большой ставки. Вы понимаете меня?

Де Катина поклонился.

– Так что же я хочу сказать?

– Я думаю, что вы желаете указать, что боретесь за королевскую милость с вышеупомянутой дамой.

– Беру небо в свидетели, я не думаю о себе лично. Я борюсь с дьяволом за душу короля.

– Это то же самое, мадам.

Она улыбнулась.

– Если бы тело короля было в опасности, я призвала бы на помощь его верных телохранителей, но тут дело идет о чем-то гораздо более важном. Итак, скажите мне, в котором часу король должен быть у маркизы?

– В четыре, мадам.

– Благодарю вас. Вы оказали мне услугу, которой я никогда не забуду.

– Король идет, мадам, – произнесла Нанон, просовывая голову в дверь.

– Значит, вам нужно уходить, капитан. Пройдите через другую комнату в коридор. И возьмите вот это. Тут изложение католической веры сочинения Боссюэ. Оно смягчило сердца других, быть может, смягчит и ваше. Теперь прощайте.

Де Катина вышел в другую дверь. На пороге он оглянулся. Де Ментенон стояла спиной к нему, подняв руку к камину. В ту минуту, когда он взглянул на нее, она повернулась, и он смог разглядеть, что она делала: де Ментенон переводила стрелку часов.

Капитан де Катина только что вышел в одну дверь, как мадемуазель Нанон распахнула другую, – и король вошел в комнату. Госпожа де Ментенон, приятно улыбаясь, низко присела перед ним. Но на лице гостя не появилось ответной улыбки. Он бросился в свободное кресло, надув губы и нахмурив брови.

– Однако это очень плохой комплимент, – воскликнула она с веселостью, к которой умела прибегать всякий раз, как бывало нужно рассеять мрачное настроение короля. – Моя темная комната уже отбросила на вас тень.

– Нет, не она. Отец Лашез и епископ из Мо все время гонялись за мной, словно собаки за оленем, толкуя о моих обязанностях, моем положении, моих грехах, причем в конце этих увещеваний неизбежно появились на сцену Страшный суд и адский пламень.

– Чего же они хотят от вашего величества?

– Нарушения присяги, данной мной при восшествии на престол и еще раньше – моим дедом. Они желают отмены Нантского эдикта и изгнания гугенотов из Франции.

– О, вашему величеству не следует тревожиться такими вещами.

– Вы не хотели, чтобы я сделал это, мадам?

– Ни в каком случае, если это может огорчить ваше величество.

– Может быть, в вашем сердце ютится слабость к религии юности?