«Миранда, у тебя все нормально?»

«Нет, – хотелось ответить мне. – Мне страшно. Я в панике. Я совершенно разбита. Мне грустно. И чудовищно одиноко. А еще мне нужно в травмпункт. Проводи меня, пожалуйста».

Но вместо этого я сказала: «Да-да, все хорошо. А у тебя?»

«Ты вроде как сильно хромаешь. Точно все в норме?»

«Да-да, спасибо».

Однако вечером она наверняка слышала через стенку, как я рыдаю у себя в квартире.

«Рыбка моя золотая, я совсем измучилась», – захлебываясь, шептала я Полу в телефонную трубку. Это прозвище я дала ему давным-давно – за золотисто-рыжую шевелюру. Я позвонила ему после того, как осушила второй бокал шардоне. Хотя и клялась себе, что перестану так делать. Пол все равно больше не желает со мной разговаривать. «Миранда, я начал новую жизнь». Сколько раз он мне это говорил? «Миранда, ты сама меня бросила, помнишь? Это ведь ты ушла, а не я». Ненавижу, когда Пол мне об этом напоминает. Может, это и правда, но не вся правда. Играй мы с ним в пьесе, зрители, конечно, считали бы подтекст. И сказали себе: «Он оттолкнул ее своей холодностью. Его измучили ее мучения». А потом зарыдали от жалости ко мне.

«Миранда, – сказал Пол. – Будь добра, говори погромче. Я ничего не понимаю».

«Я говорю, что совсем измучилась. Они меня измучили».

Потом я плакала в потрескивающую в трубке тишину.

«Они – это кто?» – наконец спросил Пол.

«Мои реабилитологи».

«А. Мы опять твое колено обсуждаем?» – раздраженно буркнул он.

И на мгновение мою тоску вытеснила злость. Колено?

«Не колено, Пол. А бедро и спину. Ты что, не помнишь, что мне делали операцию на бедре?»

«Миранда, я…»

«А во время восстановительного периода я повредила спину. И теперь у меня ноги…»

«Слушай, мне просто сложно держать все это в голове», – вздохнул он.

«Понятно, – отозвалась я. – Конечно. Это нелегко».

Молчание.

«Ты там?» – спросила я.

«Да-да, я с тобой».

«Никогда ты по-настоящему не был со мной!» – подумала я. Наверное, это было несправедливо. Пол и в самом деле оставался рядом, старался во всем меня поддерживать, по крайней мере, в первое время. Учил со мной текст в нашей гостиной. Терпеливо сидел на голубом диване и смотрел, как я репетирую. Он даже первым прочитывал критические отзывы на мои спектакли, чтобы я, в случае чего, не расстроилась. И если постановку в статье ругали, всегда говорил: «Да пошел этот урод на хрен! Ты там всех затмила».

Тем самым он словно воскрешал мою мать. Та всегда твердила мне то же самое спьяну. Впервые я это услышала, когда во втором классе, исполняя роль Папы-медведя в школьной постановке «Златовласки», забыла текст, и все надо мной смеялись. «Пусть эти идиоты катятся на хрен, – с трудом ворочая языком, выговорила она, обнаружив меня рыдающей за кулисами. А потом, обняв меня за трясущиеся плечи и дохнув в лицо шардоне, добавила: – Ты еще всех их затмишь, слышишь?»

Но Пол говорил мне то же самое трезвым, с ясными глазами, в которых плескались тепло и вера в меня. Кажется, в те моменты он нисколько не сомневался, что именно это мне суждено судьбой.

«Ну и повезло тебе, охренеть», – твердили мои коллеги-актеры, заметив, что Пол снова сидит в зрительном зале, снова с цветами в руках и выражением чистейшего восторга на лице. «Ты сегодня всех затмила, Принцесса». Да, тогда он звал меня Принцессой. Может, поддразнивал за то лето, когда я подрабатывала во Флориде Белоснежкой. А может, это прозвище родилось, когда мы проводили медовый месяц в горах и я пожаловалась, что матрас у нас в номере слишком жесткий. «Прямо Принцесса на горошине», – насмешливо и в то же время восхищенно протянул он. Какая жестокая ирония, что всего через несколько лет судьба швырнула меня на твердый, как камень, матрас, разложенный на полу в гостиной. И Принцессой Пол меня называть давно перестал.

«Я не должна больше ему звонить, – думала я, сжимая во влажной ладони горячий аппарат. – Это в последний раз, клянусь».

«Слушай, Миранда, я сейчас немного занят. Давай я тебе перезвоню?»

«Нет!» – в отчаянии взмолилась я.

«Созвонимся попозже, хорошо?»

Конечно, он не перезвонил. Наверное, новая девушка позвала его помочь ей с ужином. И после они толкались возле мраморной столешницы в нашей кухне – готовили, резали, помешивали. Спагетти с соусом маринара из помидоров, которые они в прошлом году вместе вырастили в саду. Возились бок о бок на запущенном мной заднем дворе, легко нагибались к внезапно сделавшейся плодородной земле, рыхлили ее и улыбались друг другу.

«Кто звонил?» – должно быть, спросила она, поудобнее устраиваясь на кухонном стуле и поджимая под себя ногу.

«А, всего лишь Миранда», – ответил он.

«Золотая рыбка, она должна перестать тебе звонить». В моих жутких фантазиях она тоже называет его золотой рыбкой.

«Да, конечно. Но как мне ей об этом сказать? Понимаешь, у нее ведь больше никого нет. Мать умерла, когда она училась в колледже. А отец – еще раньше, когда она была совсем маленькой. В каком-то смысле я был ей и отцом, и братом».

Когда я представляю себе, как Пол это произносит, мне становится немного легче. Насчет того, что он – моя единственная семья, Пол прав, но роль свою в ней определяет неверно. Не был он мне ни отцом, ни братом, он был мне матерью – матерью, которая не страдает алкоголизмом и не стремится жить жизнью своей дочери.

«К тому же, – наверняка напомнил он своей подружке, – она нездорова».

«И сама в этом виновата, – проницательно заметила та. – И потом, это ведь больше не твоя проблема. Она сама тебя бросила, помнишь?»

После они, наверное, занялись сексом, причем она была сверху. Ему, должно быть, очень нравится, что она способна с ним трахаться, не морщась от боли. Не боится защемить какой-нибудь нерв или сустав. О нет, она отзывчива, полна сил и порой не прочь поэкспериментировать. А еще, разумеется, она может зачать ребенка. Плодородна, как вспаханная земля в их пышно цветущем саду. О боже. Ведь они, возможно, уже пытаются…

Остаток вечера я рыдала. Даже и не подумала о том, чтобы выставить оценки за идиотское эссе. Или подготовиться к сегодняшним занятиям. Или доделать план репетиции, представлявший собой чистый лист бумаги с надписанным вверху красной ручкой названием «Все хорошо???». Вместо этого я посмотрела какой-то жуткий фильм по телевизору, под конец которого мне захотелось свести счеты с жизнью. Заказала ужин из греческого ресторана и съела его, стоя на одной ноге. Писала я тоже стоя, потому что боялась, что если сяду, встать уже не смогу. И, словно на красочный мираж, косилась на свой любимый красный диван, сесть на который не решалась уже больше года. И на мобильный, умирая от желания позвонить матери, хотя и знала, что, даже будь она жива, утешить меня она бы вряд ли смогла. И все же я бы услышала ее голос, голос, по которому жутко скучала. Даже когда он неразборчиво мямлил, даже когда скатывался во тьму, в нем все равно сквозила любовь.

Потом я легла на пол, установив ноутбук над головой при помощи корейского «лежачего столика», который заказала на «Ибэй», и перевела еще немного денег черной козе-инвалидке из Колорадо. Я уже не первый раз это делала. Эта коза родилась с какой-то жуткой болезнью, из-за которой не могла нормально ходить. Ей даже протез козьей ноги сделали. Я снова и снова прокручивала ролик, в котором хозяйка козы, молодая, пышущая здоровьем блондинка, рыдая от любви, тревоги и надежды на то, что парализованной козе, которую ее угораздило спасти, станет лучше, просила помочь ей деньгами.

Потом я смотрела видео, в которых коза стойко переносила все медицинские процедуры и постоянно оказывалась на пороге смерти. И те, где, в недолгие моменты улучшений, она ковыляла на своей искусственной ноге или съезжала со снежной горы на санках. Уши козы хлопали на ветру, и мое сердце рассыпалось на части. Какая же она была счастливая в этих санках. Мне даже показалось, что на морде ее играет легкая улыбка, и я расплакалась. Такая хрупкая. Такая беспомощная. Несмотря на все свои страдания, умудряется радоваться жизни. Ролик с санками я проигрывала до тех пор, пока не отрубилась на полу.