Ой ты, домик мой, домок,

Ой ты, терем, тяремок...

* * *

На московских рынках больше серых шинелей, чем штатских пальто. Большинство торгующих - инвалиды Отечественной войны. У многих по пять-шесть цветных полосок на правой стороне груди.

* * *

Продуктовые сумки, которые до войны назывались "авоськами" (авось что-нибудь попадется), теперь называют "напрасками".

* * *

В очередной раз кончилась моя прописка. В очередной раз пишу заявление начальнику 50-го отделения милиции. Жданов, видя, как я терзаюсь, говорит:

- Чего вам ходить? Давайте я схожу. Мне проще.

Правильно. И вид у него импозантнее. Ходит он в командирской морской шинели, на фуражке - "краб". Некоторое время Коля работал корреспондентом на Балтийском флоте, потом по состоянию здоровья его отчислили. Теперь работает в ТАССе.

Тронутый его предложением, вручаю ему свое пространное заявление.

Вечером он возвращается, я спрашиваю:

- Были?

- Да. Был, конечно.

- Ну и что? Видели начальника отделения?

- Видел. Славный дядька. Говорит: пусть живет сколько хочет.

- Так и сказал?

- Да. Так. Буквально.

- "Сколько хочет"?!!

- Сколько хочет, говорит, столько пусть и живет.

Утром Коля уходит к себе в ТАСС. Я сажусь за наш общий маленький письменный стол, выдвигаю машинально ящик и вижу там какие-то бумажные клочки. Смотрю - мой почерк. Пытаюсь понять, что это. Складываю, как складывал в детстве кубики. Что такое??! Мое заявление на имя начальника милиции! В левом верхнем углу резолюция:

"Отказать".

Добрейший Николай Гаврилович не хотел, видите ли, меня огорчать. Ох, и рассердился же я...

Вечером между нами произошла первая крупная ссора.

* * *

До сих пор я не тревожил Самуила Яковлевича. Он даже, кажется, не знал о моих прописочных злоключениях. Вчера был у него, рассказал... Он тут же забил тревогу.

От Маршака я вчера узнал, что большую, если не решающую роль в моей судьбе сыграл Л.Р.Шейнин, писатель (автор жизнеописания Леньки Пантелеева Первого) и крупный работник прокуратуры. Сегодня я звонил Шейнину, благодарил его. Он наговорил мне кучу лестного и приятного и в заключение сказал, что вчера ему звонил Маршак, рассказал о моих осложнениях с пропиской. Сегодня дана телеграмма в Ленинград, чтобы поспешили с ответом.

* * *

Мало того, что меня выселяют из Москвы, нас с Колей Ждановым пытаются выселить и из "Москвы" - гостиницы. Максимальный срок проживания в гостиницах - один месяц. Коля живет здесь уже четвертый месяц, я без малого полтора. Каждую неделю мы по очереди ходим в Союз, добываем бумагу с ходатайством о продлении. И каждую следующую неделю горничная приносит нам узенькую полоску бумаги со стандартным машинописным текстом: таким-то предлагается к 10 часам следующего утра освободить номер... И чернилами вписано: 748.

Под угрозой находимся все время не только мы, но и те, кто пользуется ночлегом на нашем диване. За это время этим многострадальным диваном воспользовались Михаил Слонимский, Юрий Слонимский, Ефим Добин, журналист В.Кочетов, военный корреспондент подполковник Коновалов, Ник.Черкасов, А.Штейн, В.Каверин, Н.Чуковский, П.Капица, П.Сажин и многие другие.

На днях приехал из Молотовской области Б. Переночевал на нашем диванчике, а утром говорит:

- Спасибо за гостеприимство. Больше тревожить вас не буду. Иду добывать номер.

- Простите, - поинтересовался Коля, - а каким же образом вы будете действовать?

- А вот увидите, каким. Фамилию директора гостиницы вы знаете?

- Да. Самохин Федор Алексеевич.

- Очень хорошо.

Открывает чемодан, достает тоненькую, только что вышедшую в Детиздате книжку, присаживается к столу и делает дарственную надпись:

Многоуважаемому Ф.А.Самохину с благодарностью за гостеприимство и так далее.

Уходит с книжкой, минут через пятнадцать-двадцать возвращается - уже без книжки, но зато с ордером на отдельный номер в том же этаже.

Вечером, вернувшись с работы, Жданов нещадно пилил меня. Жданов, которого кто-то насмешливо назвал Фоней-квасом, то есть человеком неэнергичным, нерасторопным, не умеющим жить, с возмущением говорил:

- Это не я, а вы - Фоня-квас. У вас есть напечатанные книжки, а вы, вместо того чтобы действовать, как Б., бегаете к Скосыреву и меня заставляете бегать!..

Своим зудением он довел меня до того, что я достал из чемодана даже не одну, а целых две книжки: довоенные "Часы" и переизданный в Кирове "Пакет" и надписал их в том заискивающе-любезном стиле, который преподал нам наш старший товарищ.

То, о чем я рассказываю дальше, похоже на анекдот, но так было. Не выдумал ни малейшей малости.

Как и многие другие аборигены "Москвы", мы пользуемся - потихоньку от гостиничного начальства - электрическими плитками. Накануне вечером, заговорившись, мы забыли съесть наш ужин - все ту же темно-коричневую, пахнущую почему-то хозяйственным мылом капусту. Я решил разогреть капусту, поставил тарелку на плитку. Конечно, тарелка минуты через две шумно треснула, то есть разломилась на две равные части. Тарелка была - казенная, гостиничная, с четко выведенными по краям буквами: МТГ, что значило: "Московский трест гостиниц". Чуть тепленькую капусту мы съели, а тарелку, вернее, бренные останки ее, завернули в газету и решили опустить утром на улице в первую попавшуюся урну.

Жданов чуть свет разбудил меня:

- Идемте к Самохину.

Надо сказать, что этот Самохин не только директор "Москвы", но по совместительству руководит еще и всем трестом московских гостиниц. Департамент его помещается на самом верхнем этаже гостиницы "Москва". Поднявшись туда на лифте, мы попали в приемную, которой может позавидовать приемная секретариата СП СССР.

- Федор Алексеевич занят. У него совещание, - сказала нам секретарша.

- Может быть, вы все-таки доложите ему, что его хотят видеть писатели Пантелеев и Жданов, - сверкая ослепительной улыбкой, сказал Коля. Секретарша ушла за толстую дерматиновую дверь и через минуту вернулась.

- Федор Алексеевич просит вас зайти завтра.

- В таком случае будьте любезны передать ему, когда он освободится, вот этот пакетик.

И Коля взял у меня один из свертков и с той же белоснежной улыбкой торжественно положил его на стол.

Когда мы спустились с тринадцатого этажа на первый, в вестибюль, я машинально пощупал оставшийся у меня сверток и сказал:

- Николай Гаврилович, мне кажется, вы передали ей не тот сверток.

- Как не тот?!!

Мы слегка развернули оставшийся у меня сверток. Там мирно покоились книги "Часы" и "Пакет".

- Фоня-квас! - закричал Жданов, выхватил у меня сверток и кинулся к лифту. На наше счастье секретарша была занята, говорила по телефону и не успела еще исполнить нашу просьбу - не вручила директору треста гостиниц черепки гостиничной тарелки.

* * *

Часто останавливается у нас, ночует на диване военкорреспондент С. Грубый циник. Это от него я впервые услышал омерзительную поговорку:

- Блат выше Совнаркома.

Он же зарплату называет зряплатой.

Его же изречение:

- Посидеть некогда лежамши.

Жизненный идеал этого С-ва:

- Солдат спит - служба идет.

Как обрадовался С., когда в нашей армии ввели погоны. Часа два он примерял их, пришнуровывал, красовался перед зеркалом.

* * *

На лестнице в Литфонде встретил Михалкова. Одет, как молодой царский генерал. Синяя бекеша, погоны, мерлушковая папаха, портупея.

Первые слова его:

- А м-мы вас п-п-похоронили.

Рассказал совершенно фантастическую историю о Введенском.

Они дружили - Михалков и Введенский.

* * *

Часто вижу в коридоре или в вестибюле гостиницы генерал-майора графа Игнатьева. Заметно стареет, но выправка по-прежнему гвардейская, форма безукоризненная. Чем-то похож на Викниксора.

* * *

Человек на фронте, где-нибудь под Харьковом или у Невской Дубровки, с удивлением, как нечто фантастическое, сновиденческое, проглядывает случайно попавший к нему клочок "Вечерней Москвы" от 26 декабря 1942 года: