Ахметшахов вытаскивает из кармана аккуратно сложенный рапорт, держит на весу. Выходит из кабинета.

Уфа, следственный изолятор.

Лязгает металлическая кормушка. Хриплый крик баландера:

– Шлюмки давай!..

– Мужик, на тебя кашу брать?

Цукан спрыгивает со шконки. Подходит к проему с миской. Оглядывает комок пшенки. Получает в кружку теплой воды, подкрашенной жженым сахаром. Садится. Неторопливо ест. Морщится. Айдар с Сергеем едят сало.

– Тебе ж нельзя, – подкалывает Сергей.

– На воле я мусульман, здесь все безбожники.

Цукан съедает предложенный кусок хлеба с салом.

– Эх, чифирку бы запарить?

– Так сделаем вечером, – откликается Сергей. И улыбается.

«Ишь, какой щедрый… Может я зря вызверился?»

Сергей протягивает пачку сигарет «Опал». Цукан вытаскивает сигарету. Удивленно смотрит – фильтр не обломан. «Положено при досмотре обламывать… Прокололись, ребята». Закуривает.

– Сергею, ништяк. Он завтра на свободу…

– Че хорошего. Дело не закрыли. Три года светит…

– Аркадий, ты напиши маляву. Сергей передаст, он парень надежный.

Цукан хватает Айдара за оба уха, прижимает лицом к столу.

– Сученок, у меня эти басни не прокатят!

Отдернул голову, увернулся от удара сзади. Встречным кулаком в подвздошье. Следом ногой. Сергей заваливается на бетонный пол. Назад к Айдару. Татарин жмется к стене.

– Не бей! Мне срок обещали скостить…

– Мудак! Ничего не скостят. По камерам пустят. А блатные просекут, сразу голой жопой на бетон кинут. Будешь до конца дней кровью ссать.

Сергей подполз к двери. Барабанит.

Загрохотали запоры. В проеме двое – надзиратель и дежурный по корпусу.

– К стене! Не двигаться! В карцер хочешь?

Пластиковая дубинка уперлась в живот.

– За что? Пацан мутит на побег. Надзирателя мочкануть хочет… Так ведь, татарин?

Молчит Айдар, голову опустил.

Цукан в фетровой шляпе и осеннем пальто, стоит у ворот тюрьмы. Оглядывается. Справа старый заснеженный центр города с домами дореволюционной постройки. Слева виднеется железнодорожный мост, улица, уходящая вниз к вокзалу. Он идет пешком, приподняв воротник пальто. Заходит на почту. Пишет короткое письмо. Надписывает на конверте адрес: Нижегородка, Малявиной А.А.

Знакомый вокзал с неистребимым запахом жареных беляшей. Присаживается на скамью в зале ожидания. У Цукана в руках билет до Красноярска. Подходит милиционер.

– Ваши документы? Менты, менты…

Он молчит, он снова видит перрон, вокзал в Красноярске, вереницу людей с чемоданами и себя у кассы…

Городская квартира. Кухня. За столом Анна Малявина и симпатичная женщина с обесцвеченными волосами, ей «немного за сорок». Обедают.

– Умничка, что выбралась, а то не дозовешься.

– Сын вернулся из армии, одежду подбирали, устраивали на работу. Потом с Аркашей моим… Прогнала его насовсем.

– Да ты сбрендила!

– Приехал по осени на такси с большими деньгами, словно на базар лошадь покупать. Ни цветов, ни слов ласковых. Короче, взыграло мое бабское упрямство, выставила вещи ему на крыльцо. А сын мою сторону принял. Нахамил. Нехорошо получилось.

– Сумасшедшая! Что творишь?.. Ты на меня погляди. Цукан хоть наездами, да бывает, а я как монашка, десять лет без мужика, как погиб Сережа. Ссохлась вся моя лодочка.

Помолчали.

– Я недавно подцепила в кафе, что на площади Ленина, видного мужичка интеллигентного вида. Подпоила. Домой привела. А он, скотина, упал на диван и в храп.

– Ох, Валька озорная ты баба!

– Я ему и яйца подмыла, и массаж и то и сё, а этот гусь храпит и ноль эмоций. Утром ни здрасьте, ни как зовут. Дай похмелиться… Я на кухню. Схватила ковшик эмалированный и на него: «Щас похмелю». Так он в одних носках на площадку выскочил. Ботинки вдогон отправила… Во-о, тебе Анна смешно. А я ковшик бросила и в рёв.

– Мне на днях письмо принесли от Цукана. Вот послушай. «Виниться не буду. Я честно хотел оякориться навсегда. В Ключарево участок купил под строительство дома, как ты хотела. Хотел тебе помогать, сыну. Но ты выбор сделала, что теперь рассуждать. Больше не потревожу. Прошу выслать фото Ванюхи, да напиши как у него там с работой. Вышли по адресу: Якутская АССР, Алдан, до востребования.

И еще просьба. Забери на Озерной 75, у Петьки Сафонова – это наш колымчанин, сумку с подарками.

Не поминай лихом. Аркадий». – И слово придумал – оякориться. Такого-то, небось, в русском языке нет. Ох, и чудила наш Аркаша… А я дура, дура, что наделала!

– Письмо в ответ отправь, придави гордыню свою.

Выпили по рюмке самогонки.

– Самогонка у тебя Валюха забористая. Ты огурчики-то мои попробуй.

– Хрустят. Высший сорт. Если письмо напишешь, то фото туда вложи… Помнишь, в палисаднике весной племяш фоткал. Ты там под цветущей черемухой, прямо как барыня.

Она наливает по второй

– А ты подарки-то забрала?

– Да, ездила на Озерную, это в Нижегородке. Платок вот шерстяной. Потрогай, какой тонкий, тонкий.

– Ой, красота! Синий. К твоим глазкам подбирал. Импортный.

– Еще нож охотничий с наборной костяной ручкой и ножнами из моржовой кожи. Я знаю, такие делают на Чукотке. Нож – это понятно для Вани. Любит Аркаша инструмент. Бывало, кухонные ножи наточит – берегись, можно полпальца оттяпать. А вот будильник зачем – понять не могу. Раньше сын опаздывал на занятия, а теперь-то мне пенсионерке спешить некуда. Хожу одна по дому из угла в угол – жуть! Я теперь поняла, какая же я дура! Позвал бы Аркадий, хоть в Магадан…

– Давай, Анна еще по одной на прощанье. Вернется Аркадий, вот помяни мое слово, вернется.

Анна распустила на лице морщины. Она верит, что так и будет.

Нижегородка. Анна Малявина смотрит в мутную черноту окна. Фары выхватывают заснеженную дорогу, угол соседского дома Агляма, покосившуюся огорожу и снова непроглядная зимняя темнота. На льняной скатерти – клеенок не признавала – лежит золотой самородок, а она не ощущает ни радости, ни страха. Что странно. Хорошо помнила, как допытывался осенью следователь с броской фамилией Ахметшахов. Почему и запало: «Капитан Тимур Ахметшахов», – произнесенное им веско с нажимом.

– Покажите вещи, какие оставил Аркадий Федорович Цукан.

Он беззастенчиво прохаживался по дому. Взял в руки шкатулку с затертой палехской картинкой… «Эх, да на тройке, да с бубенцами! Старинная?»

– Да. Дедова… Аркадий вещей никаких не оставлял…

– И самовар-то какой у вас знатный. С медалями. Вы не торопитесь, Анна Алексеевна, подумайте, может сыну что-то передавал? Вам?

– Сыну куртку подарил трехцветку японскую. Продукты привез, так мы их и съели потом. Деньги мне в руки совал, так я не взяла. А вещи Аркашины я летом упаковала в коробку. А как приехал по осени, так и всучила всё до последней картонки. Да и вещей-то у него – кот наплакал.

– А в октябре?

– В октябре приезжал, да… Хотел помириться. Но дальше сеней не проходил. Я ему сразу коробку с письмами и фотками отдала и ауффидерзейн, как сам он любил повторять.

– Вы хоть знаете, что статья ему светит расстрельная, – продолжает наседать сотрудник КГБ. – А вы пострадаете за пособничество. Оно вам надо?

Анна подобралась, спину выпрямила.

– Не надо меня пугать. Я пятнадцать лет отработала на Колыме и золота перевидала не в пример вашему. Нет у меня ничего, и не было. Аркадий хоть с придурью, но сына своего любит, и подставлять бы не стал.

Ахметшахов смеется, скрывая смущение, и торопливо записывает свой телефон: «На всякий случай…»

На том и расстались спокойно, без лишних угрызений совести.

В холщовой сумке, похожей на торбу, что она забрала у знакомого колымчанина, помимо ножа и платка, она вынула будильник. Вертит в руках и не может понять, зачем этот большой старый будильник. Выставила часовую стрелку, попробовала подкрутить заводной механизм, но не получается. «Видно стопорок слетел у пружины», – решила она. Принесла из мастерской отвертки, раскрутила. Вместо пружины и шестеренок, внутри лежал самородок.