Три недели спустя Фицека и Балажа зачислили в маршевую роту, а месяц спустя, сидя в глубокой воронке на Добердовском плато, они уже ругательски ругали господа бога.

«Милая женушка!

Вот мы вместе с Венцелем в Добердо. Если в нас угодит пуля, то только потому, что мы были честными людьми. И я и Венцель. Черт бы всех подрал! А кроме того, у меня пошли чирьи. Сам не знаю, что это. И откуда они взялись? Целует…»

И снова королевская подпись: «Фе…»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

в которой собака уносит вместе с башмаками одну из величайших симфоний современности

1

Мартон молча, в дурном расположении духа, позавтракал на кухне. Он впервые приехал зимой в Сентмартон и, хотя знал, что зима не лето, все-таки растерялся. На том краю села, где жила его тетушка, было грязно, неуютно, уныло и грустно. Побеленные домики и лачужки, которые в сиянии летнего утра, среди зеленой листвы казались молоденькими, милыми и жизнерадостными как раз потому, что были малы, и, сливаясь с шелестящей природой, становились вместе с ней прекрасными, — сейчас, под хмурым зимним небом, среди опустелых полей и голых деревьев, стояли подурневшие, измученные, безутешные.

Летом деревья защищали домики, ласкали их гибкими ветвями, скрывали щели крыш, трещины стен, выбитые зубы заборов, теперь же, словно бедняки, спасающиеся верой, они заламывали к небу исхудалые руки-ветви. «Что здесь случилось? Что здесь случилось?» — стонали деревья на ледяном ветру.

Но вопросы оставались без ответа.

Мартон был погружен в себя. Он уже и так устал: что слыхал — не слышал, что видал — не видел, хотя и пытался временами прислушиваться и приглядываться, Машинально жевал хлеб, запивая только что надоенным теплым пенистым молоком; машинально сметал в руку и подносил ко рту хлебные крошки; и все выглядывал сквозь кухонное окно во двор.

Он увидел, как по двору, мимо дрожащих под ветром луж, полный достоинства, генералом шагал петух; он, видно, нашел какое-то зерно или прикинулся, будто нашел, — иначе что сталось бы с его престижем? — и заклохтал. Куры сбежались к нему, а петух, выполнив свой долг, важно покачивая головой, зашагал дальше, всем своим видом показывая, что его не волнует дальнейшая судьба найденных и ненайденных зерен, а также крики глупо-изумленных кур: «Где зерно!.. Где зерно?..» Клохча, он снова и снова принимался искать зерна, ковыряясь в земле выглядывавшими из цветных штанов кривыми когтями ног; и куры снова сбегались, потому что есть зерна или нет, петух клохчет, и куры должны прибегать — таков порядок мира.

…Время близилось к девяти; только что рассвело; швеи уже с семи часов сидели за работой при свете керосиновой лампы. Из комнаты доносился мягкий стрекот машины. Прошивали, очевидно, сукно, и толстый материал заглатывал, смягчал стукотню иглы. Девушки тихо шили на руках. Лишь изредка доносились отдельные слова, потом снова становилось тихо, и только швейная машина мягко стрекотала, не нарушая тишины. Еще несколько слов, и опять тихо, не то что вечером, когда работа подходит к концу и девушки уже устали, — вот когда развязывались у них языки и комната наполнялась шумом. Та или другая запевала песню. Им не казался странным этот перебитый песней разговор. Но отсюда, из кухни, где Мартон выглядывал из окна во двор, а на дворе было темно и шел дождь со снегом, — отсюда разговор этот казался очень чудным…

Соберется девка в храм…

— Знаете, тетушка Терез, только никому не говорите, Эржи уже четвертый день мучается родами. А врача позвать боится…

— Кровь еще не остановили?

— Нет.

Ходят кудри по плечам.

— Отец сперва убить грозился, а теперь молчит. Не ест, не пьет, все молчит…

По дороге плещут юбки,

На них вышиты голубки…

— Так и не назвала она того негодяя?

— Нет…

На дворе совсем стемнело.

Шел дождь вперемешку со снегом, а может, уже перестал: через кухонное окно уже ничего не различить. В комнате воцарилась тишина. Потом к Мартону на кухню снова донеслось:

Туча на лес валится…

— Тетушка Тери, пришить еще одну пуговичку или хватит и так? Поглядите-ка.

— Сколько она пуговиц дала?

— Дюжину.

— А ты сколько пришила?

— Девять штук.

— Хватит.

Нечего печалиться…

— В лавке-то опять нет керосина. А ламповые стекла уже только за яйца продают…

— Говорят, будто и сахар припрятали.

— Ой, и чем это все кончится?

— Кончится?

— Девочки, кто взял мой наперсток?

Я хотел тебя проклясть,

Да не получается…

— Поздно уж… Прибрать все или взяться за юбку Юльчи Варги?

…И нынче утро выдалось непогожее. Вчерашний снег растаял. По небу тянулись темные тучи. Изредка на мгновенье выглядывало какое-то непонятное, негреющее солнце. Мартон поднялся от кухонного стола. Заглянул в комнату, сказал, что пойдет погулять, и, не дожидаясь ответа, ушел. Швеи посмотрели ему вслед:

— Красавец-то какой! Вот от кого девки будут без ума!

2

Он вышел на дёрский большак. Дул пронизывающий сырой ветер. Ношеное-переношенное пальто, доставшееся от отца, не больно-то защищало от холода. Мартон пошел быстрей, чтобы согреться, и задумался о том о сем. Не он подгонял мысли, они сами проплывали у него в голове, как вот эти невеселые зимние тучи по небу.

…Полтора года назад, в июне, он думал, что на свете нет большего счастья, чем его, что счастье это вечно и нерушимо. Тогда и написал он то письмо Илонке, не подозревая, что оно будет последним: «Через три года закончу реальное училище… Поступлю в университет… Буду взрослым… А может, и не пойду в университет, потому что к тому времени стану композитором или поэтом. Тогда поженимся… Только трудно так долго ждать… Наша любовь не кончится никогда. Мы будем ждать друг друга… И это не будет трудно. Вчера ночью дома все уже спали, а я не мог заснуть, мне было жарко, лицо горело. Я встал с кровати и тихо, чтоб не услышали и не заметили, сел к открытому окну. В такие июньские ночи небо над домами полно звезд — так и сверкает. Ветер тихо веял. И я подумал: может, и ты не спишь, Илонка? Может, и ты встала, и тебе жарко, и ты сидишь у открытого окна. Тебя тоже обвевает ветерок, и ты думаешь обо мне… Так это было? Или ты спала?.. Все лето я тебя не увижу. Напишешь ты мне? Только куда? Напиши на адрес Тибора. Ты не потеряла его? А мне куда тебе написать? Если я даже не смогу посылать тебе письма, все равно буду писать каждый день, и в сентябре, когда вернешься, ты прочтешь их все вместе. Илонка, не сердись, что пишу тебе на «ты», но теперь это будет уже всегда так, ведь в душе я с тобой давно на «ты». А ты тоже? Никого на свете не люблю я так, как тебя… Я снова перечел все твои письма…»

На другой день, по дороге к Илонке, он думал о том, какой получит ответ на свое послание. Хорошо, что дорога была недолгой, иначе он получил бы сотни ответов. «Милый Мартон! Будьте композитором… Нет, будь… — я тоже с тобой на «ты», — будь композитором и поэтом, как Рихард Вагнер. Конечно, я подожду вас… тебя… Ваша любовь во сто раз меньше моей…», «Милый Мартон… Три года — большой срок… Кто знает заранее, что будет?.. Может быть, до той поры я выйду за кого-нибудь замуж…», «Милый Мартон! Я выйду замуж только за тебя… Буду писать на адрес Тибора. Адрес я выучила наизусть: улица Луизы, 4, первый этаж, квартира 14… Летом в Коломые я буду грустить по тебе…», «Милый Мартон! В новом костюме ты был очень красивый… Ладно, не сердись, я больше не буду говорить об этом… Но все-таки носите всегда коричневый костюм…», «Милый Мартон! Весь день я думала о тебе… И ночью не могла заснуть, встала и села к окну и повернулась в сторону вашей улицы… На небе и здесь тоже было много-много звезд… Здесь тоже дул ветерок… Но мне было холодно… Было жарко… Почему мы не старше на три года?..», «Милый Мартон…», «Милый Мартон!..».