(Все они были без галстуков.)
— Да и как же тут не заметить, что мы прямо из автоматов выскочили на свет божий!
— Ну, ясно… Разок нажали — и готово: выпрыгнул младенец!
— А трудно научиться работать на автомате? — спросил Мартон старика, который обижался на профсоюз.
— Если способный, так за два дня выучитесь. Я десять лет работал на автомате.
— А почему вы не сказали этому?..
— Сказал… А он ответил, что я уже только на сосиски и гожусь: все равно, мол, лошадей не хватает, Стар уж…
— И вы не дали ему в зубы?
— Толк-то какой?.. Он же сильней меня… А молчать буду — может, хоть двор подметать возьмет. Работа эта, правда, бабская, половину платят за нее.
— А что, у вас нет разве детей?..
— Есть… Трое… Все на фронте.
Наступила тишина.
Какой-то чуднó одетый мужчина хлопнул старика по плечу.
— Автоматчикам-то хорошо платят?
— Хорошо! После забастовки — по десять крон в день зарабатывают. А вы кем были прежде? — спросил старик, обидевшись, верно, что его хлопнули по плечу.
— В парке карусели крутил.
— Хе-хе-хе! — злорадно рассмеялся старик. — Катались, пока не скатились? — И старик залился смехом, широко разинув рот, в котором не было ни одного зуба. — Хе-хе-хе-хе!..
— В городском парке? — быстро спросил Мартон чуднó одетого человека, чтобы перебить старика и не видеть страшной черной беззубой его пасти. Ведь и двухмесячный младенец разевает свой беззубый рот, когда кричит, но он розовый и маленький, а это была какая-то промозглая пещера. — А что, в парке нет больше работы?
— Слишком много квалифицированных развелось.
— Каких квалифицированных?
— Жеребцов молоденьких!
Чиновник вернулся. Вытащил бумаги. И начал бесстрастно читать фамилии и имена. Назовет, передаст документ и тычет указательным пальцем на ворота: «Можете проходить!»
— Янош Эрдеи, — равнодушно, как и других, выкликнул чиновник.
Мартон работал под этим именем на консервном заводе. Он оглянулся: может, здесь и вправду есть кто-то по имени Янош Эрдеи и он откликнется сейчас?
— Янош Эрдеи! — послышалось снова, и чиновник презрительно ухмыльнулся.
Мартон не ответил.
— Мартон Фицек!
Юноша подошел.
— Я Мартон Фицек.
— Мы не нуждаемся в подстрекателях-стачечниках, даже в таких, у кого только одна фамилия. Берите свои бумаги, Янош-Мартон Эрдеи-Фицек!
Мартон разозлился.
— Откуда вы знаете, что я Янош Эрдеи?
Чиновник не удостоил его ответом. Он вернул документы остальным, не взятым на работу, и направился к воротам.
— Эй, кто пойдет купаться? — крикнул Мартон, желавший хоть чем-нибудь скрасить неудачу, да так громко, чтобы его услыхал и тот самый чиновник. — Поплаваем, что ли? В этакую жару лучше и не придумаешь!.. Особенно если у кого время есть…
Никто не отозвался. Все опять сбились в кучу и, перебрасываясь словами, смотрели на ворота, ждали: авось да покажется снова «отдел найма».
Мартон один пошел к Дунаю. «Откуда он узнал?» И почему-то вспомнился ему вдруг отец Илонки, потом и сама Илонка.
Река была всего в двухстах метрах. Он шел и пел:
Дал бы бог, чтоб не случилось
Мне тебя и повстречать.
Про тебя бы я не слышал,
Да не знал бы, как и звать.
И не выцвели бы кудри,
Не седела б голова,
Не погас бы мой румянец,
Как осенняя листва.
Мартон разделся. Огладил руками худое мускулистое тело.
— Ну, ладно! — воскликнул он, проведя ладонью по впалому животу. И бросился в реку.
Вода была божественная. Он кинул взгляд на стройный подвижной золотой мост, перекинутый солнцем от берега до берега и озаривший реку влажным сверканием.
Мартон поплыл. Сначала против течения. Потом повернул обратно, лег на спину и, закачавшись во влажном золоте, позволил воде увлечь себя.
Золотой мост поплыл вместе с ним. Блуждающие волны то и дело шлепались о тело юноши, словно желали ему что-то сказать, иногда неприлично подкидывали кверху его голый живот.
— Нет, так не пойдет!.. — воскликнул Мартон и перевернулся.
Из воды высунулась другая обнаженная часть мальчишеского тела, влажно засверкала и повернулась к заводу. Юноша обнимал волны, подминая их под себя, плюхался на них со всего маху, нырял с головой, дышал в реку, ласково называл ее «миленькой Дунаюшкой» и все время вполглаза наблюдал за одеждой на берегу, как бы ее не стащил кто-нибудь.
Потом, когда тело уже остыло и горечь в душе улеглась, он выплыл на берег, разок-другой подпрыгнул, отряхнулся от воды и оделся. Вынул из кармана поломанный гребешок, осколок карманного зеркальца и затянул опять ту же песенку. Погляделся в зеркальце: щеки разрумянились, волосы были иссиня-черные и словно усыпанные росой. Мартон рассмеялся неожиданно, потому что как раз в этот миг спел:
Не погас бы мой румянец, не седела б голова.
— А, все это чепуха! — воскликнул он вдруг.
Денег на трамвай не было. И пришлось прошагать добрых полтора часа пешком. Из-за стекол витрин булочки щурились на него, словно крохотные солнца. Подвернись только случай, он наверняка утянул бы целую дюжину — подумаешь, преступление!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
в которой г-н Фицек устанавливает, что в отчизне венгров не только русины, но и сапожники являются национальным меньшинством. Эта глава короче предыдущей, но людские судьбы в ней длинней
1
Мартон и его друзья стали юношами. Этот год пропал, словно солдат, которого погнали на фронт: был — и нет его!
Г-н Фицек не вернулся и к осени. Пошла зима, а он все еще сидел в тюрьме. Сколько раз им обещали, что вот-вот состоится суд, и каждый раз откладывали его. Видно, кому-то очень не хотелось, чтобы дело «обманщиков армии» выплыло на свет божий.
Снова приближалась весна. Отто и Пишта поступили работать на предприятие «Лорда и К°» по постройке бараков и ангаров. Отто снимал копии с чертежей, Пишта был на побегушках.
Г-жа Фицек разносила подписчикам газеты. Нелегко было каждый день ходить с раннего утра по этажам, в хорошо воспитанных домах просовывать газету в дверную ручку, а в таких, как дома на улице Луизы, где их могли украсть, и стучаться в квартиры: «Газета!», «Газета!».
Весной, когда первые лучи солнца легко обегали крыши домов, было даже приятно. В голове проплывали самые разные мысли, чаще всего грустные, и тихое слово «газета» не мешало им. Осенью стало хуже: г-жа Фицек затемно отправлялась в путь. Нередко лил дождь, размывая ее думы. Зимой же было совсем скверно: слово «газета» и то замерзало от стужи. У г-жи Фицек болели ноги, застывали и ныли от холода руки, особенно левая, обнимавшая огромную кипу газет. Правда, газеты были милостивей к ней, чем люди: давили все меньше, становились все легче, пока не кончались совсем.
Г-жа Фицек шла домой усталая, но с приятным ощущеньем: «Вот и это дело сделано». А дома ее снова ждала работа.
В отделе разноски г-жа Фицек встретилась с женами Антала Франка и Тамаша Пюнкешти. Встречалась она с ними и воскресными утрами у тюремных ворот, где они ждали свидания. Потом наступал понедельник — свободный, счастливый день, занятый «только» домашней работой. Затем снова вторник и снова «газета».
Г-жа Фицек впервые почувствовала себя самостоятельной: никто не ругался, никто не командовал. Вечером она сама решала, чем займется на другой день, и никто не вмешивался. А ведь даже смертельная усталость не так изнуряет, как лишний шум, всякое недовольство и выговоры, пускай даже и не со зла все это.
