Они остановились на заводском дворе в толпе таких же юнцов. Потом появились надсмотрщики, выкликали их по фамилиям и разводили по цехам в разные стороны. Прощаться было бы смешно. Какая-то тупость осела у них в голове. И каждый только вполглаза видел удаляющиеся фигуры друзей, которых уводили равнодушные, точно рок, надсмотрщики.

5

Производство консервов начиналось с того, что ежедневно с самого утра на бойню пригоняли стадо коров и быков. Животные шли своей последней дорогой, и только изредка раздавался рев какого-нибудь несчастного быка; однако он шел все-таки туда, где его поджидали мускулистые подмастерья смерти.

А там творилось такое, что и описать невозможно.

Казенные коровы и быки попадали в переработочный цех, где их вешали на железные крючья вниз головой. Шкуры их все еще были мягкие, теплые и пахли приятно.

Морды крупных быков доставали до цементного пола.

Иногда с какой-нибудь морды скатывалась запоздалая капля крови и останавливалась, словно последняя жалоба: «Смотрите, что делают люди!..»

Потом все принимало более спокойный оборот.

Повсюду лежали разрезанные на куски ломти мяса. Вскоре они почти весело кружились в кипящей воде котлов.

Затем их раскладывали по пустым жестянкам.

И фальцевальная машина, взвизгивая, закрывала жестяной крышкой консервные банки.

А девушки уносили их.

…Надев на руки волосяные перчатки, Мартон снимал сразу по три банки с длинных подносов, которые приносили девушки, потом укладывал в плоскую железную корзину. Некоторые девушки были так изящны, ну точь-в-точь официантки в белых наколках. Мартон подумал: «Девушки почти все красивые!» И испугался. Ведь ему нужна одна Илонка, а он нет-нет да и заметит, как сверкнет ему глазами какая-нибудь девушка.

Возле каждой железной корзины стояли четыре укладчика. У той, куда поставили Мартона, работал бывший подмастерье-переплетчик (война заставила его отказаться от своей специальности), и рядом с ним молодой человек, сбежавший из провинциального городка в Пешт. Он молчал, даже имени своего называть не хотел. И только одно было у него желание: не видеть никого и чтобы его тоже не видели. После работы он боязливо выходил из ворот, словно ожидая, что кто-то схватит его за шиворот. Он был дезертиром.

Третьим был старый рабочий консервного завода.

Старика все звали «старым хреном». Другой бы обиделся на это, а он нет. Считал, что такое обращение говорит о многом: и о том, что он «старик», и «свой», и «знаток своего дела». А последнее было его единственной гордостью, единственным якорем спасения, за который он цеплялся поневоле. Тридцать лет работает он здесь, и конечно, он лучший укладчик. Старик сообщал об этом всем и не раз, но как-то робко и с опаской.

Целый день ворчал он что-то под нос. Ко всем, и особенно к новичкам, лез со своими советами, «обучал» искусству укладки: тому, как надо руками в двойных волосяных рукавицах разом прижать друг к дружке три горячие консервные банки и опустить в железную корзину. Да в таком темпе, чтобы укладчики не опережали один другого и не запаздывали, не устраивали состязания.

Все это и за пять минут можно освоить.

Мартон в первый же день так увлекся «наукой» укладки (то ли хотелось помочь «старому хрену», то ли просто кровь молодая играла: а ну, кто кого?!), что, диктуя все более быстрый темп, схватил с подноса уже шестую тройку консервов, когда запыхавшийся старик дошел только до четвертой.

«Знаток своего дела», хрипя, поднял три сверкающие банки и бросил в Мартона. Консервы упали на пол. Старик испугался и устыдился. Шатаясь, вышел из фальцовочного цеха. Рубаха на его тощем теле казалась пустой наволочкой, которую только тронь — и она тут же осядет. Старик ушел и долго не возвращался.

— Ты что дуришь? — сказал переплетчик Мартону. — Этого старого хрена еще перед войной выгоняли с завода… Вот он и боится…

…Железная корзина наполнилась. В одной стене цеха было большое четырехугольное отверстие, выложенное снизу и сверху железными пластинами. Через него проталкивали — вернее сказать, с другой стороны вытаскивали — крючьями железные корзины. И везли в котельную. (В числе прочих этим занимался и Петер Чики, уверявший, что для него это просто гимнастика, за которую вдобавок и платят.) В котельной крановщики запускали в железные корзины крючья, висевшие на цепях; цепь напрягалась, и крановщик Фифка Пес тоже стоял наверху — вертел ручку крана. Корзина поднималась, кран поворачивался, уносил полную корзину и опускал ее в ближайший пустой котел. Когда уже три корзины стояли друг на дружке, закрывали чугунную крышку котла, туго затягивали гайки и открывали паровыпускной клапан. Слышно было, как пар, яростно шипя, ищет выхода. Но из герметически закупоренного котла выхода не было. И тогда пар в ярости набрасывался на консервы. Степень ярости указывали медные приборы, установленные на чугунной крышке: один указывал атмосферное давление, второй — температуру его страсти, И то и другое всегда соответствовало предписанию. А крановщики катили дальше, к соседнему котлу.

Постепенно в жаркой глубине котла консервы утрачивали свои скоропортящиеся свойства и два часа спустя были готовы для долгой жизни по цене три кроны штука.

Те же краны вытаскивали железные корзины из котлов, водружали опять на плоские вагонетки, которые снова везли их, но теперь на гигантский склад, где их раскладывали по полкам.

Полки тянулись до самого потолка: кресты, кресты, кресты, точно на солдатском кладбище. Разница лишь в том, что выходившие на железнодорожную насыпь ворота склада-кладбища (недоставало только надписи: «Воскреснем!») иногда распахивались, и тогда в забитых гвоздями ящиках десятки тысяч маленьких урн-консервов выезжали к стоявшим на рельсах товарным вагонам.

Стадо коров безмолвно пускалось в путь, туда, куда хмуро и тоже безмолвно шествовали и солдаты.

Но если содержимое какой-нибудь из железных корзин консервировалось при недостаточно высокой температуре или меньше предписанного времени, тогда урны, расставленные на полках склада, начинали стрелять. Несчастный казенный рогатый скот взрывался и летел в воздух из гигантского крематория барона Манфреда.

6

Ввиду возросших военных заказов семейство баронов решило ввести работу в две смены, причем платить дополнительно не собиралось ни за ночную смену, ни за сверхурочные часы, хотя к этому их обязывал прежние коллективный договор.

Днем работали теперь уже одиннадцать часов, ночью — одиннадцать часов сорок пять минут. Ночью столовка была закрыта, и рабочие ели прямо в цехе. Хозяева считали, что для этого вполне достаточно и пятнадцати минут, как и рабочим главного механика — чтобы проверить трансмиссии в цехах и смазать шкивы.

Новое решение вызвало, разумеется, волнения среди рабочих.

Барон Альфонс и его папаша вынуждены были обратиться к руководству социал-демократической партии, конечно, не лично (это было бы вовсе нестерпимым унижением), а через посредство своих юристов.

Шниттер и Доминич согласились с «нововведением», исходя из «интересов войны», и потребовали лишь одного — чтобы им «серьезно пообещали» сразу же после победоносного окончания войны восстановить завоеванный десятилетней борьбой десятичасовой рабочий день.

«Серьезное» обещание было получено.

Вскоре после этого на стенах военных предприятий появились призывы администрации:

«Венгерские рабочие! Компатриоты! В интересах беспрепятственного снабжения наших славно наступающих войск…»

А также и объявления:

«Массовый набор рабочих!»

К нововведению заводчиков присоединились и с другой стороны:

— Барон Манфред и Альфонс желают уничтожить безработицу, — ораторствовал в профсоюзах Доминич, выставляя свои желтые зубы. — Жены призванных на войну получают льготы.

— Рабочее время увеличили, — объяснял Игнац Селеши, который до того уже разжирел, что задыхался от малейшего движения. — Но зато мы получили серьезное обещание…