10

В дверь вошли двое мужчин в котелках.

— Ференц Фицек? — спросил один.

Фицек побледнел.

— Да, — ответил он, укрывшись по пояс байковым одеялом.

— Одевайтесь. Обыск будем делать. — И один из них сунул мастеру под нос какую-то бумажку.

Фицек смотрел не на бумажку, а на лицо человека в черном котелке, и крикнул жене, занятой стиркой:

— Берта, арестовывать пришли!..

Голос его прозвучал жалобнее крика ребенка, который боится побоев.

Он поднялся с табуретки. Одеяло соскользнуло на пол. Фицек стоял в одной рубахе и в кальсонах, трепетавших у него на теле.

Вышла жена, разрумянившаяся, вспотевшая, мокрыми кривыми пальцами утерла испарину со лба.

— Что? — глухо спросила она. — Что?..

Один из мужчин в котелке затворил дверь, будто весь мир отрезал. Второй загнал Фицека в «комнату», пошел туда вслед за ним и приказал одеваться. А сам распахнул шкаф, заглянул в него, перерыл все белье (несколько детских рубашек упало на пол и осталось там), перебрал висевшую одежду: ее было немного. Со шкафом покончил быстро. Видно было, что он попросту соблюдает формальное предписание. Потом вышел на кухню, пожал плечом, вернулся обратно, остановился перед одевавшимся Фицеком и, расставив ноги, презрительно оглядел его: «Тоже мне, живет беднее нищего».

— Других помещений нет?

— Как же, есть.

— Где?

— На кладбище.

— Вижу, веселое у вас настроение…

Фицек не ответил.

Жена, хотя уже полгода не делала этого, взяла на руки Лизу. Девочка не понимала, что случилось. Она уцепилась матери за шею, подняла глаза на отца, потом на мужчин в черных котелках.

— Не горюйте, — пожалел их вдруг тот сыщик, что притворил дверь мастерской. — Кончится война… через год или через два… и он выйдет на свободу. Дело временное.

— Временное!.. — прогудел г-н Фицек. — Если бы я, прошу прощения, жил столько, сколько гора Геллерт живет, я бы тоже горя не знал; что для нее годок-другой? — заметил Фицек, зашнуровывая башмак и тяжело дыша. Шнурок никак не желал лезть в дырку.

— Гора Геллерт?

— Да, но мне, прошу прощения, сорок четыре года, и с тех пор, как я помню себя, все только «временно» мучаюсь. Чтоб оно треснуло, это звездное небо!

— Видите ли, господин Фицек, — официальным тоном проговорил второй сыщик, тот, что производил обыск. — Правительство не может оставлять мошенников ненаказанными…

— Да, правительство правильно поступает, — сказал Фицек, все еще возясь со шнурком. — Правительство правильно поступает… Да и что ему остается делать? Хорошее правительство, ничего не скажешь! Прекрасное правительство, как не признать! Честное правительство — шапки долой!.. Толковое правительство — честь и слава ему! Патриотическое правительство — обожаю его!.. Славное правительство — я за него горой стою!.. Правительство что надо. Я весь его, и душой и телом… Мудрое правительство…

Продолжать он не мог, потому что добродушный сыщик, умильно слушавший первые похвалы правительству, заподозрил что-то неладное и прикрикнул:

— Да что это вы к правительству привязались?

Но Фицек уже ни к чему не привязывался. Зашнуровав башмак, он встал и видел теперь только жену с Лизой на руках.

Девочка, словно желая спрятаться, прижималась личиком к материнской шее. Жена беззвучно плакала; слезы капали на голову девочки.

Все мысли у Фицека остановились. Так останавливается движение, когда две телеги сталкиваются на перекрестке. И как ни кричат извозчики, как ни хлещут коней, проехать невозможно.

— Отвечайте!

— Я к правительству? — забормотал Фицек. — Ни к кому я не привязываюсь! — и тупо добавил: — Да уж все равно.

— Захватите с собой смену белья, — сказал добродушный сыщик, понимавший, очевидно, с какого рода «мошенником» он имеет дело.

— Да все равно, — послышался снова глухой голос.

— Полотенце!

— Все равно!

— Наденьте пиджак.

— Зачем? Все равно!

— Еду возьмите с собой!

— Да все равно.

— Вы что, спятили? Что значит: все равно?

Фицек глянул на высокого, раскормленного сыщика.

— А вы не знаете? — спросил он глухо и горестно. — Не знаете? — повторил он еще горестнее. — Извольте взять в руки кусок ну, — как бы вам сказать? — кусок… дерьма. Сожмите его в руке. Дерьмо-то вылезет промежду пальцев, и тут, и тут, и тут… Так вот, в каком месте ни облизнете… Все равно!

Добродушный сыщик рассердился. Посмотрел на товарища, который выпятил нижнюю губу, словно хотел сказать: «Получил?.. Надо было тебе затевать беседу с этим голодранцем!»

— Пошли!

И Фицек ушел, даже не попрощавшись с женой. Ему хотелось только одного: как можно скорее миновать улицу Луизы, где его все знали.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

в которой любовь юноши и девушки все растет и растет, хоть они и писем друг другу не пишут и даже словечком о ней не обмолвятся

1

Рассвело. Скоро шесть часов. Надо вставать, вылезать из теплой постели, хотя сейчас-то и спится слаще всего! Окна занавешены. В комнате полумрак. Только сквозь дверную щель пробивается из кухни тонкая полоска, возвещающая утро: желтый свет висящий над плитой керосиновой лампы.

Жена Пюнкешти варит кофе, то и дело поглядывает на томительно тикающие часы. Неделю назад в это время Тамаш умывался под краном. Тонюсенькой струйкой пускал воду, чтобы не шуметь, не разбудить спящих: Пирошку, детишек и ночевавшего в алькове полоумного Флориана. А теперь нет Тамаша. Взяли его. Вместе с Флорианом. Антала Франка тоже забрали. И Элека Шпитца. Кто знает, может, и других и того русского тоже. Надо бы узнать, да ведь никто не знает, где он живет. Ни Тамаш, ни Флориан. Это хорошо. И хорошо, что Йошку Франка не взяли.

Грустно стало в квартире, будто умер кто… Но нет, Тамаш жив! Он здесь, в этом городе, неподалеку отсюда, в военной тюрьме. Может, и он уже встал. Один он там или вместе с друзьями? Вот ведь живет человек и не знает, что счастлив! Сейчас, когда Тамаша нет, его чувствуешь гораздо больше, чем когда он здесь. Всем телом весь день… В газетах полно сообщений об арестах. «Взято под стражу двести тридцать ремесленников… мошенничавших на поставках армии…» — говорится в одном сообщении, а в другом: «Арестованы члены одной организации (и до остальных дойдет черед!), которая хотела нанести удар в спину сражающимся героическим войскам австро-венгерской монархии… Нити заговора тянутся к вражеским странам… Военная прокуратура лихорадочно работает…»

Ужас! А в социал-демократической партии и разговаривать не хотят. Доминич, правда, написал ходатайство в адвокатскую контору, но сказал: «Все равно не поможет! Надо было слушать умных людей. Теперь Тамаш получит по заслугам! Да и вам, госпожа Пюнкешти, не мешает быть поосторожней…» Гадость-то какая!

…Как томительно тикают сегодня часы!

Пишта Хорват, брат Маришки, служанки Игнаца Селеши, тот самый паренек, который до встречи с Дёрдем Новаком свято верил, что крестьяне, добровольно вступившие в армию, получат землю по окончании войны, Пишта вышел уже из-за занавески алькова.

Анна разбудила его в пять часов утра. Сама она должна была подыматься по будильнику без десяти пять, но всегда просыпалась раньше и привычным движением запирала будильник, чтоб он не звенел, не отнимал драгоценных минут у тех, кому можно было еще поспать. Она уносила часы на кухню, и после обеда, когда большая стрелка приближалась вновь к пяти, будильник, уже не мешая никому, изрыгал зажатый в нем звон.

Неделю назад на другой койке в алькове еще лежал Флориан, с опаской прислушиваясь, не задержится ли Пишта Хорват хоть на миг в комнате. Но Пишта проходил всегда прямо на кухню. Его меньше всего занимала Пирошка, городская девушка, такая же чужая, как мощеная улица, трамвай или завод. Да и вообще-то после обманувшей его приказчиковой жены, первой женщины в его жизни, Пишта пока за три километра обходил каждую «юбку».