Пустую деревянную шкатулку Пишта продал Мартону за пятнадцать крейцеров. Впрочем, он отдал бы и даром, если бы Мартон не поспешил предложить ему деньги.
В этой запирающейся шкатулке и копились теперь письма Илонки. Мартон хранил их там вместе с тетрадкой, в которой было записано все его «Собрание стихотворений», а также и заметки о музыке, о будущих симфониях: Мартон дошел уже до седьмой. Привязав ключ к веревочке, он повесил его на шею и носил с неменьшим благоговением, чем верующий свой крест.
…Пришел май, близился конец учебного года. Над Будапештом закружилась весна; она и знать не хотела о войне.
На рассвете, как и прежде, перед войной, золотились чубы деревьев, заглядевшихся на зарю, и бронзовели их затылки на закате так же, как в те дни, когда люди еще не убивали друг друга. И так же звонко с самого утра щебетали птицы, заливались трелями, звонкими и прозрачными, словно они возникали из солнечных лучей.
О милые пештские улицы, чудесная весна юности, когда не только деревья, но и Мартон и его друзья, казалось, распускались пышным цветом! В Пеште повесничали шаловливые акации, тихо шушукались молоденькие кусты сирени; в Буде цвели безрассудные черешни, надутые вишни таращили свои бутоны, а позднее липа захватывала власть — одурманивала сладостным, душным ароматом, засыпала все пыльцой; легкомысленный абрикос пускал по воле вечернего ветра свои мотыльковые крылышки-лепестки; и, точно колонны в храме, стояли торжественные грабы, а рядом с ними благоговейные платаны, раскидистые дикие каштаны и мужчины из мужчин — дубы.
Солнце сияло, и, когда веял ветер, на лбу у Мартона трепетали кольца волос, и мальчику казалось: между деревьями к нему идет девочка. Она хотя и не пришла, по пришла все-таки и больше уже не уходила от него, осталась в нем, стала его частицей… И даже позже, в те годы, когда было мало радостей и много боли, она оставалась в нем крохотной частичкой. И, что самое странное, он слышал шелест платья не Илонки Мадьяр, а ее красавицы матери. Но почему? (Шелест платья, которое уже давным-давно и навеки надела на себя другая! Оно шелестело, оно звало к себе Мартона…)
Был ли это май, когда деревья собирались на весеннюю манифестацию, думая, что уже победили в последнем решительном бою; или это был ноябрь, когда листья спасались от жандармских сабель ветра, неистово светивших и рубивших напропалую — все равно, когда мальчик шел по улице, ему чудилось, что люди смотрят на него. Да и вправду, немало женщин заглядывалось на этого мальчика, словно выскочившего из мифов городской окраины. Но почему?
Потому что он вышел из домов улицы Луизы, Жасмина, Лехела для того, чтобы сотворить что-то большое; потому что никто так, как он, не любит этот город, эту страну, этот мир — с его небом, солнцем, луной и звездами; да и людей тоже — и молодых и старых, девочек и мальчиков (о, только бы забыть бесчестных лжецов!); и малюсенькие домишки и громадные, возносящиеся к небу дворцы; Илонку и ее мать, проходящую мимо, шелестя платьем; и летнее солнечное сияние, зимний кружащийся снег, всю чудесно-прекрасную жизнь, которой еще нет, но она будет, будет потому, что он так хочет, а это уже немало!
А то, что он мерзнет и кругом повсюду горе, война, тоска, голод?.. Ничего, пройдет! И что Лиза ошпарилась кипящим томатом, а позвать доктора нет денег?.. Сами лечат ее, смазывают прованским маслом. Ну и что? Помогло же! Что иногда он даже Тибору не улыбнется — так устал, ссорится с Гезой, Лайоша гонит от себя и даже Петеру грубит? Но ведь на другой день он просит прощения: «Петерка, не сердись!..»
Мартон сидит на кухне в зимнем пальто. Дверь настежь, врывается морозный воздух. И Мартон чувствует себя бодрей, ветер выдувает у него из головы всю усталость и тупость.
Сейчас приятно, пожалуй, только одно: когда мать кладет ему руку на голову и спрашивает: «Что с тобой, сынок?» И он отвечает только: «Мама!..» — и больше ничего. Не так, как прежде, когда был маленьким и говорил не переставая, и рассказывал матери, что случилось и о чем он думает, да с такой страстью, что у него изо рта одновременно вылетали три-четыре слова. Теперь уже матери не расскажешь, что творится у него на душе и в мире.
Илонка? Зденко? Г-жа Мадьяр? Лайош? Радвани? Иногда ему хочется даже заболеть, стать снова маленьким, лежать в постели, и чтобы не было никаких забот, и чтоб ради него открыли даже банку компота, и чтоб его напоили лекарством всех лекарств — липовым чаем, как прежде, когда он был еще маленьким и не знал еще такой любви: достаточно было ложки компота, чашки липового чая, чуточку ласки — и все вставало на свои места.
Он и сейчас не был бы несчастным, если б не так повелось на свете, что любовь есть, а говорить про нее не смей. А почему? И зачем нужна эта школа, если в ней только мучают? И к чему музыкальные инструменты, если он не может их приобрести? И к чему на свете музыка, если его не посвящают в науку согласных обнимающих звуков? И к чему?.. К чему?.. К чему?.. И к чему на свете любовь — а сейчас она для него самое главное, — если ее надо скрывать, точно дурную болезнь?
8
Куда прятала Илонка письма, которые получала от него, Мартон не знал. Но в один прекрасный день — Илонка сдала как раз последние экзамены в школе — Мартон, взбежав на четвертый этаж и ворвавшись в гостиную, опешил, остановился и даже подался вперед, словно внезапно заторможенный велосипед.
Стояла Илонка, стоял ее отец, стояла и мать — так ждали они Мартона.
— Скажите, молодой человек, — нарушил томительное молчание отец, но сразу замолк, засвистел было и тут же оборвал. Молодая мать уставилась на угол стола. Илонка страдальчески смотрела на отца. — Скажите, молодой человек… что стоит в конце каждой книги?
— В конце книги?.. В конце книги?.. Точка, — смущенно выдавил после небольшого раздумья мальчик. От стремительного бега он все еще стоял, чуточку склонившись вперед.
— Верно! — ответил отец Илонки. — Точка! — И он протянул мальчику конверт.
Мартон не посмел его взять. Это был такой же конверт, как…
— Здесь деньги! — произнес отец с напускным смехом и встряхнул конверт. Потом бросил на дочку взгляд, вытолкнувший ее из комнаты. — Это за уроки, которые с нынешнего дня считайте законченными раз и навсегда.
Неделю спустя начались экзамены в реальном училище.
Учитель г-н Радвани не дал пощады. И хотя Мартон получал на основании отличного полугодового аттестата стипендию, — вернуть ее в столичный совет было невозможно: Радвани, решив отвязаться от Мартона, настоял на том, что провалит его, невзирая на стипендию.
На экзамене в присутствии другого учителя он задал такие вопросы, что Мартон оцепенел, потерял дар речи и не мог ответить даже то, что знал. Сузившимися от ненависти глазами смотрел он на Радвани, словно говоря: «Насквозь тебя вижу! Ненавижу тебя!..» Мартон думал, что учитель устыдится. Он ошибся, Радвани был доволен. План его удался!
Вечером Мартон отправился к Ференцу Зденко (какая-то непреодолимая сила влекла его туда; ему хотелось хоть чем-то компенсировать ту обиду, которую он испытал в школе). Как раз и Ференц пообещал наконец после долгих месяцев проволочки ответить окончательно: дадут они Мартону инструмент для занятий музыкой или нет.
— На-а! — произнес Зденко басом и так протяжно, что это маленькое словечко прозвучало, словно целая длинная фраза. — На-а-а-а! — И он протянул Мартону картонную коробочку. В ней лежала губная гармошка величиной с указательный палец.
В дни, предшествовавшие выпускным экзаменам, мальчик, отодвинув всякий стыд, спрашивал подряд всех ребят, могут ли провалить на экзаменах стипендиата (из пятисот учеников школы стипендию получили лишь двое)! «Не могут. Это позор прежде всего для школы! — отвечали мальчики. — Такого еще не бывало». И Мартон успокоился. Но когда мысль об этом снова приходила ему в голову, у него что-то обрывалось в груди.
Мартон пытливо наблюдал, как смотрят на него другие учителя на других экзаменах, как смотрит директор и даже служитель школы. Ведь если готовится такой скандал, то и служитель наверняка знает о нем… И Мартон нарочно купил у него булку и медленно расплачивался, заглядывая в глаза. Но глаза служителя смотрели равнодушно, без всякого интереса, так же, как и глаза учителей, директора, мальчиков. И Мартон счел это тоже дурным предзнаменованием. «Если так случится, я повешусь на дверях учительской, чтобы Радвани наткнулся на меня! Вот выйдет история!..»
