— Что тут у вас стряслось? — спросил Фицек, побледнев.

Жена рассказала обо всем.

— Ах ты мать честная! — загудел г-н Фицек. — Так все и будут бить моего сына? Да что же он, мальчик для битья? Пошли! Со мной пойдешь! — И г-н Фицек схватил колодку для сапог. — Убью этого негодяя!.. — завопил он. — Чтоб они все провалились: и бог-отец, и этот распятый Иисус Христос, и его шлюха мать, да и весь этот поганый недоделанный мир!.. Пойдем! Не то я еще со злости лопну.

Так продолжалось минуты три подряд.

— Фери! — молила насмерть перепуганная жена.

— Папа! — хором просили дети.

— Никаких Фери! Пошли!..

Г-н Фицек схватил Мартона за руку, сжал ее, точно клещами, и рывком выволок сына на улицу.

— Папа… Беды ведь не оберемся.

— Молчать!..

Полицейского они не застали на площади. Не видно было его и между темными ларьками. Наконец его обнаружили на Кладбищенском проспекте. Он сидел на нижней ступеньке лестницы страховой кассы. Сидел мирно, как сидит усталый человек, устремив неподвижный взгляд в тускло горевший газовый фонарь.

Сидящий полицейский привел г-на Фицека в замешательство.

— Этот? — тихо спросил он сына, точно не желая понапрасну тревожить отдыхающего человека.

— Да, — еще тише ответил Мартон.

Фицек подошел, но не знал, что делать дальше. Низкорослый сапожник был выше сидящего полицейского.

— Да известно ли вам, кого вы избили понапрасну? — спросил г-н Фицек скорее жалобно, нежели сердито. — Вы же избили ученика реального училища… Моего сына… Поглядите на него, да разве это вор?

Маленький, коренастый Фицек опустил руку с сапожной колодкой, будто какой-то маршальский жезл.

Промолви полицейский хоть словечко, что, мол, ошибся и прочее, и дело бы с концом! Но полицейский, заметив толстую деревяшку, вскочил и, стал чуть не вдвое выше Фицека, дал такого пинка колодке, что она, дважды перекувырнувшись, грохнулась на мостовую.

— У-у, косматый сапожник, с колодкой вздумал нападать! На меня, на представителя власти! На закон! И еще объяснений требуешь? Можешь их получить!

Теперь уже Фицек видел перед собой не усталого человека, а полицейского и заорал:

— Как ты посмел избить моего сына? По какому такому праву? Ах ты, сиволапый мужик! Чтоб твою!..

Полицейский тоже повысил голос:

— Сиволапый мужик!

Тут же, откуда ни возьмись, примчался и его товарищ. Оба они вытащили ремни, да такие длиннющие, что ими можно было бы весь преступный мир Будапешта связать. Фицек орал, сопротивлялся. Но ему все же закрутили назад руки и немилосердно стянули ремнями. У бедняги вздулись кисти. Фицек застонал от боли. Его повели в участок. Огромный полицейский то и дело толкал его в спину «вещественным доказательством» — сапожной колодкой. Мартон шел рядом с отцом, хотя ему несколько раз кричали: «Убирайся отсюда! Ты не нужен!» Но мальчик шел, успокаивая отца, который был уже в страшном состоянии.

3

Фицека провели в участок с черного хода. Участок состоял из трех жарко натопленных комнат. В одной на железных койках спали полицейские. Спали в одном белье, разметавшись, скинув одеяла, кто на животе, кто на спине, кто на боку. Мартон с отвращением смотрел на задравшиеся рубахи и кальсоны.

В следующей комнате за столом дремали двое дежурных полицейских. Вполглаза, равнодушно посмотрели они на связанного Фицека, которого подталкивали сзади колодкой.

В третьей комнате сидел полицейский чиновник и что-то читал. С невообразимой скукой глянул он на полицейских, втолкнувших в комнату г-на Фицека и Мартона. Мундир чиновника был расстегнут, видна была его белоснежная сорочка. Целлулоидовый воротничок валялся на столе. Все это придавало офицеру полиции домашний вид. К тому же сонное, скучающее выражение его лица, казалось, говорило: «Ну чего вы пристали?»

Полицейский, избивший Мартона, щелкнул каблуками.

— Янош Тот Восемнадцатый, честь имею доложить…

И он рассказал обо всем случившемся, изрядно приврав. Железная койка уже почти не фигурировала в рассказе, а когда и фигурировала, то как-то смутно, так что нельзя было понять, украли ее или нет. Ударение было на сапожной колодке, с которой г-н Фицек накинулся на полицейского, совершив тем самым «насилие против власти».

— Неправда! — сказал Мартон.

— Цыц! — крикнул офицер в расстегнутом мундире. — Молчать, пока тебя не спрашивают. А ну, развяжите его, — указал он на Фицека.

На крик вошли оба дежурных полицейских и вместе с ними смазливый полицейский чиновник в штатской одежде. Он дежурил, очевидно, в каком-то ночном увеселительном заведении, только что вернулся и был чуть навеселе. Подсев сбоку к г-ну Фицеку, он устремил на него пристальный взгляд, словно желая помимо «насилия против власти» раскрыть еще какое-то другое преступление.

Офицер в расстегнутом мундире ничего не понял из путаного донесения и решил расспросить Мартона, оставив более «тяжкого преступника» напоследок. Выяснив, что Мартон учится в пятом классе реального училища, он будто смягчился даже. Посмотрел на мальчика, на лице у которого все еще видны были следы пощечины. И заговорил с ним на «вы».

— И зачем вы только ввязываетесь в такие истории? Ведь вы же хотите выйти в люди.

Затем спросил у отдававшего рапорт полицейского:

— В чем провинился этот молодой человек?

— Украл железную кровать!

— Кто?

— Этот…

Полицейский чиновник задумался. Ему показалось невероятным, чтобы ученик пятого класса реального училища занимался кражей железных кроватей. Ведь такая койка стоит-то всего три кроны. К тому же она и громоздкая… Незаметно ее не унесешь. Ерунда! И офицер взялся за г-на Фицека.

— Вы напали на полицейского?

— Прошу прощения, но честь моя не позволяет, чтобы моего ни в чем не повинного сына полицейский… Мое честное имя… Я хоть и бедный человек, но честный венгерец. Я не могу потерпеть, чтобы какой-то полицейский… Честь призывает меня…

Конечно, он зря сказал «какой-то полицейский», и «я бедный человек», и «честь призывает меня».

— Чем вы занимаетесь? — хмуро спросил офицер.

— Я сапожник.

— А-а, сапо-ожник? — перебил его смазливый офицер в штатском, точно обрадовавшись этому. — Солдатские башмаки шил?

— Шил.

— На бумажной подошве?

— На такой, какую выдавали. Где же я взял бы столько денег, чтобы менять ее на кожаную?

— Мошенник, армию обманул! — гаркнул смазливый офицер на г-на Фицека и громко расхохотался.

Нельзя было понять, всерьез он говорит или только разыгрывает. Он встал, подошел к Фицеку, засунув руки в карманы брюк.

— Честное имя? — закричал он на г-на Фицека. — Ах ты, черт косматый!.. Хам ты этакий! Честь, говоришь? У-у, голь перекатная! Дрянь этакая! Человек, говоришь? Да ты ж колодка!.. У тебя и зад-то весь в клейстере. А ну, повторяй за мной: «Сам колодка, а зад в клейстере».

Фицек молчал. Ему стыдно было перед сыном за это унижение. Он стоял в кольце полицейских. Знал: что бы он ни предпринял, все напрасно. И тогда он сказал, наконец смазливому офицерику тихо и с болью:

— Не говорите так со мной… Вы же мне в сыновья годитесь…

Но так как слова «мошенник, обманщик армии» сыпались, не переставая, он спросил:

— А когда перекупщики продают за пять крон сахар, которому цена девяносто филлеров? Почему вы их не приводите в полицию?

— Знаем мы таких! На других нападает, себя защищает! Шил башмаки? Ты, наклейстеренная…

— Шил…

— Тогда цыц!

И протокол, основанный на донесении Яноша Тота Восемнадцатого (имя его Мартон запомнил на всю жизнь), был составлен.

В тот же миг какой-то полицейский втолкнул в комнату и Пишту.

Мальчик так и не пошел домой. Сперва он издали провожал Мартона с полицейским, потом отца и Мартона, затем полицейских, отца и Мартона. Он был так увертлив и передвигался такими кошачьими прыжками, что его не заметили. Пишта спрятался в кустах на площади Кальмана Тисы перед самым полицейским участком. Стоял там, ждал. Зубы у него стучали. И вдруг какой-то возвращавшийся с поста полицейский схватил его за шиворот и поволок к дежурному офицеру.