На вошедших подпоручика Эгри и капрала Новака никто не обратил внимания. Окинули беглым взглядом и, убедившись, что чины фронтовиков невысоки, притворились ужасно занятыми людьми.

Эгри вторично приложил руку к козырьку и спросил:

— Где я могу найти командира корпуса? Мы с фронта… Где мне его найти?

— Подождите, господин подпоручик! Вы же видите, что все мы заняты.

И снова зазвучало еще громче, с еще большим рвением: «…семьдесят два килограмма телятины… тридцать два фазана… шестнадцать килограммов конфет… ранен погиб… Карцаг… Площадь Лайоша Кошута, 4… вдове Галамбоши… Сын… поручик… три… двести девятнадцать килограммов подошвенной кожи… два… один… Будапешт, восьмой район, улица Магдолна».

Эгри и Новак ждали.

Наконец какой-то интендантский офицер встал, подошел к Эгри, выслушал его донесение (усердно работавшие офицеры побросали работу и все обратились в слух), взял бумажку и повертел ее в руках.

— Хорошенькое дельце! — заметил интендантский офицер. Остальные закивали. — Слыхали мы о нем…

Он поинтересовался подробностями и сказал:

— К нам это не относится.

Сел на свое место, и опять зазвучали отрывистые, как команда, слова: «…мясо, телячья кожа, один, два, Печ, улица Кишфалуди…»

— Знаем, что не к вам относится, — не выдержал Новак. — Мы же спросили вас, где штаб корпуса. Так не скажете, где он?

— Ишь ты! Капрал! Хорошенькое дело! — заговорил какой-то интендантский поручик. — Maul halten!^[18] Зайдите в тот дом! — крикнул он возмущенно и в окно канцелярии указал на дом. — Хорошенький батальон!..

12

После нескольких часов ожидания — командир корпуса обедал, потом отдыхал — Эгри был, наконец, допущен к нему. Новаку не позволили войти даже в здание.

С краю громадного письменного стола командира корпуса примостился вызванный по такому случаю военный судья. Эгри передал ему бумагу. Он стоял так «смирно», как еще никогда в жизни, надеясь, что хоть этим да поможет делу.

Эгри был убежден, что не утвердят такое скоростное решение. Подпоручик смотрел на шумно прославляемого газетами генерала, который сидел, навалившись на огромный письменный стол. Военный судья был весь подтянутый, даже усы у него торчали стрелками. Огромный генерал был полной его противоположностью. Обычно дети лепят такие фигуры из глины. Большой шар — туловище, на нем маленький шар — голова, на маленьком шаре спичкой проколоты две дырки — глаза; проведена вертикальная линия — нос; под ней горизонтальная — рот; с боков прилеплены толстые полулуния из глины — уши. Если шарик чуточку сдавить, горизонтальная линия растягивается в улыбку, а дырки становятся овальными, выражая удивление.

Командир корпуса, сопя, прочел документ от начала до конца. Эгри, совсем вытянувшись в струнку, попросил, чтобы ему разрешили, и как командиру роты и как юристу по образованию, рассказать про некоторые важные обстоятельства дела. Рот генерала растянулся, глаза вытянулись в овалы. Он удивленно посмотрел на Эгри, но разрешил.

— В список попали ни в чем не повинные солдаты, — начал Эгри, — так что…

Военный судья перебил его, спросив легким светским тоном:

— Откуда вам известно, господин подпоручик, кто из них виновен и кто из них невиновен? Разве вы присутствовали при этом?

— Нет, — ответил Эгри, повернувшись в четверть оборота к военному судье и продолжая стоять «смирно», — но часть приговоренных к расстрелу солдат пришла вместе со мной на место преступления, чтобы…

— Может быть, — небрежно бросил военный судья, ходивший в чине капитана, — но офицер его величества короля и императора не имеет права сомневаться в словах другого офицера его величества короля и императора, пока… — И он кинул взгляд на генерала. — Эти, согласно вашему утверждению, ни в чем не повинные солдаты, — монотонно продолжал военный судья, — на мой взгляд, могли участвовать в преступлении… потом притвориться, будто и знать не знают ни о чем. Девочка скончалась, а мать не могла запомнить столько лиц. Кто возьмется, господин подпоручик, установить что-либо при этих обстоятельствах?.. Такую канитель может позволить себе только гражданский суд. А мы, — продолжал он небрежно, — на фронте, господин подпоручик. Расстрел каждого десятого я считаю абсолютно законным. Другого выхода нет.

— Господин капитан, — опять попытался заговорить Эгри. — Незаконность данного приговора подтверждается еще и тем, что единственный несомненный участник — вернее сказать, организатор этой мерзости — вовсе не попал в список расстреливаемых.

Глиняная голова до сих пор молчала. Теперь она заговорила утомленным, скучным голосом плотно пообедавшего человека:

— Да-да… Да-да.

Эгри осмелел. Он решил привести все доводы, которые столько раз обдумал и так стройно составил еще дорогой. Но командир корпуса поднял руку. Пальцы его были точь-в-точь под стать туловищу и голове. Гармонировало с ними и обручальное кольцо, которое с легкостью могло сойти за обруч маленького бочонка.

— Как зовут того, кто не вошел в список? — спросил генерал.

— Карой Шиманди.

Командир корпуса закивал головой. Военный судья неверно истолковал это движение и встал.

— А впрочем, господин подпоручик, — сказал он строго, — вы пройдете сейчас со мной в мою канцелярию, где я познакомлю вас с некоторыми секретными документами, касающимися рядового состава. По-моему, если бы даже ничего подобного и не произошло, все равно…

— Господин капитан, — чуть ли не с мольбой произнес Эгри, — покорнейше прошу, выслушайте меня! — Он подумал, что убедил уже не выражавшего никаких эмоций командира корпуса и что теперь осталось убедить только военного судью. — Господин капитан, мне хотелось бы… Я еще не закончил…

— А я закончил, — сонно протянул генерал и передал Эгри утвержденный приговор, приписав к нему только имя Кароя Шиманди. — Kehrt euch!^[19] — резко прозвучал голос генерала. — Казнены будут не двадцать девять, а тридцать человек. Господин капитан, приложите печать. Что это вам вздумалось, подпоручик? Где мы, в сельском суде, что ли?

13

И Эгри с Новаком отправились обратно. В той же канцелярии, куда они сперва попали, им с четырех часов до девяти вечера все сулили дать машину и наконец — очевидно, для острастки, — отказали. Они пошли пешком, неся с собой смертный приговор, теперь уже не для двадцати девяти, а для тридцати солдат. Этим увенчались старания Эгри.

Предстояло отмахать двадцать пять километров. Звезды на ясном майском небе сверкали так, будто их надраивал весь рядовой состав корпуса.

Эгри и Новак шли. Молча. Ангелы смерти против воли.

И вдруг Эгри заговорил:

— Новак, хотите оплеуху? Напишите прошение.

— Оплеуху, господин подпоручик, можно и без прошения получить.

— Но не тогда, когда вам хочется.

Новак ломал голову: «И чего это ради подпоручик сморозил такую чепуху?» Эгри вздохнул.

— Да, солдат в ранце несет не маршальский жезл, а свою смерть… Скажите, Новак, — спросил он после паузы, — знакомы вы с сапожником, которого зовут Ференц Фицек?

— Знаком. А он-то здесь при чем?

— Сегодня, Новак, я прочел про вас кучу любопытных вещей в донесениях, которые пришли в штаб корпуса о солдатах нашего батальона. Там все написано честь по чести. И то, что вы были главным доверенным и организатором какой-то демонстрации с железными дубинками, и то, что исключались из профсоюза. И про «кровавый четверг» написано. Но одного я не понял. В донесении — мне показал его военный судья — написано так: «Дёрдь Новак состоял в добрых отношениях с изменником родины, поставщиком армии Ференцем Фицеком, который вместе с двумястами пятьюдесятью коллегами скоро предстанет перед судом за обман армии».

— Кто?

— Этот самый Фицек.

— А в чем он провинился?

— Был поставщиком армии и мошенником.

Новак расхохотался, да так внезапно и громко, что Эгри, изрядно понервничавший сегодня, даже содрогнулся.