— И я тоже, — смущенно промямлил Мартон. — Но ведь такие стихи тоже нужны! Подумать только, какое свинство творят эти негодяи!

Этими «негодяями» и «свинством» он окончательно испортил все. Казалось, даже шелковое белое платье возмутилось и громко зашелестело. А девочка вдруг обиженно протянула руку к книжке.

— Итак, Африка!..

Над головой Мартона беспощадно сняли электрические лампочки.

8

А теперь он снова брел по улице Хорански, направляясь к школе. Уже стемнело. Заседание кружка начиналось в половине седьмого.

«Я сам признал, что стихотворение плохое, сам сказал, что некрасивое! Некрасивое! Отказался от него сам тоже. А что же красиво? «Осенний пейзаж»? Или этот семинарист с коровьими глазами?» Мартон протестовал, но чувствовал, что не в этом дело. И в этом, конечно, но не только в этом… Что-то запуталось, а распутать он не может. Илонка красивая, и шелковое платье у нее красивое, и, озаренное закатными облаками (облака тоже красивы!), оно становится чудесно розовым; а обманывать армию некрасиво, и стихотворение звучит грубо. Но что же делать ему, Мартону, когда на свете существует не одна только Илонка, и не только ее белое платье, и не один только золотистый закат, и конфирмация, и гудение органа в церкви, а есть и г-н Фицек, и завтраки, и ужасающе прекрасный запах салями, и мошенники тоже! А разве их комнатушка с мастерской, где они живут ввосьмером, красива? А ржавая железная койка, на которой они спят вдвоем с Пиштой, красива? И как это соединить правду с красотой?

Он шел по направлению к школе. «Вот возьму и прочту назло!.. Пусть весь кружок услышит. Некрасиво? А отмороженные ноги — красиво? А когда солдату врач отрезает ногу, красиво? А побледневший отец и измученная мать — красиво? А мошенничество — красиво? А ложь — красиво?»

— Мартон Фицек, «Осенний пейзаж», — объявил председатель кружка самообразования, когда очередь дошла до Мартона.

Г-н Радвани отвернулся, словно желая сказать: «Мне нет дела до него». А Мартон поднялся на кафедру и начал чуть не со слезами на глазах:

Венгерцы, юноши, мужи,

Отчизны доблестные стражи

И ветви славные ее —

Ах, больно говорить мне даже! —

Вы гибнете под градом пуль,

И бурей вся земля объята.

А здесь хмельные торгаши

Варят из вашей крови злато…

Г-н Радвани поначалу даже не слушал. Ждал, когда Мартон кончит наконец. Но, заметив подлог, обернулся к Мартону, и глаза его, как у той андерсеновской собаки, широко раскрылись и начали вращаться. Учитель вскочил.

— Довольно! Перестаньте! — выкрикнул он, но как-то неуверенно.

Ему и хотелось, чтобы прекратилось это кощунство, но вместе с тем хотелось, чтоб стихотворение было прочитано до конца, чтобы стал очевидным «состав преступления».

Мартон замолк на миг, но чтения не прекратил. Теперь ему было уже все равно. Он видел, что товарищи по кружку даже выражением лиц одобряют учителя, слышал протестующие возгласы. Перед глазами у него встала Илонка: она уже не улыбается, и он слышит возмущенный шелест белого шелкового платья. Эх, была не была!..

О смертный грех! Давно пора

Снять головы такому сброду.

Гудят кровавые поля:

Смерть, смерть обманщикам народа!

— Завтра же предстанете перед дисциплинарным судом учительского совета! — крикнул Радвани, считая, что с этой строфой «состав преступления» полностью установлен. — Приведите и отца!

И под ропот членов кружка самообразования Мартон еще громче прочел завершающие строчки:

Дрожат в лохмотьях, босиком

Венгерской армии солдаты.

О, горе!.. Преданы они,

Могилой станут им Карпаты.

А кто виновники того?..

Гул нарастал. Радвани истошно вопил, и конец стихотворения нельзя было уже расслышать.

…Вечером, когда Мартон вернулся домой, г-н Фицек сразу заметил: с сыном что-то стряслось. Начал допытываться. Мартон в каком-то тумане вытащил стихотворение из кармана и прочел его отцу. Потом сказал, что на завтра назначен дисциплинарный суд, куда должны явиться и он и отец.

Г-н Фицек выслушал стихотворение до конца, принял к сведению «дисциплинарный суд» и промолвил печально:

— Сынок, и ты, видно, хочешь, чтобы меня на виселицу вздернули?

— Вас на виселицу? — прорыдал Мартон. — Да разве вы обманщик?

— Меня, меня вздернут, да еще как вздернут-то!.. И тебя тоже… уж поверь ты мне… — сказал г-н Фицек и еще печальней уставился на рыдающего сына.

9

Дисциплинарный суд окончился неожиданно.

Директор школы Ксавер Роман усадил г-на Фицека в своем кабинете, куда битком набились учителя. Мартона он поставил перед собой. Сам тоже встал, держа тетрадку, где рукой Мартона было записано стихотворение об обманщиках армии.

— Ты написал это стихотворение?

— Да, — ответил мальчик.

— И, несмотря на запрещение, продекламировал его в кружке самообразования?

— Да, — ответил мальчик.

— Ты же написал стихотворение про Игнаца Селеши?

— Да, — ответил Мартон.

— И ты ходишь по коридору и сидишь в классе так, будто ты лучше всех мальчиков?

— Да, — ответил Мартон.

— И ты считаешь себя гением?

— Да, — ответил Мартон.

В ответ на это разозленный директор, не выпуская тетрадки из руки, влепил мальчику здоровенную пощечину. Тетрадка задержалась на миг у щеки Мартона, потом отвалилась и упала на пол.

Мартон хотел сперва кинуться на директора, но понял, что драться с директором реального училища никак нельзя. А все-таки что-то надо сделать! Униженный беспомощностью и болью, мальчик придвинул к директору лицо и сказал:

— Еще… еще!..

Раздалась новая пощечина.

— Еще… еще!..

Мальчик повернулся к учителям, сидевшим вокруг стола.

— И вы тоже… Бейте! Почему не бьете? Можно ведь… Разрешено. Обманщики-то они, а бьют меня… Ну, еще… еще!.. Бейте!

— Мало тебе? — спросил директор.

— Мне? Вам мало! — И мальчик придвинул горящее лицо вплотную к жилетке директора.

Директор и учителя пришли в замешательство. Этого они не ожидали.

А под потолком так же, как у Илонки, беспощадно светили электрические лампочки.

Директор выгнал Мартона из кабинета. Наступила тишина.

— А вы что на это скажете? — хриплым голосом спросил директор Фицека.

— Я? — Г-н Фицек встал. — Я!.. Я, прошу прощенья, никак не пойму… Я, прошу прощенья, простой человек, а не ученый, как вы. Я даже, прошу прощенья, фамилии своей прилично подписать не умею… Я, изволите видеть, многого никак не пойму… Вот и это тоже, какое же тут преступление — ненавидеть обманщиков и изменников родины? А потом еще не пойму, чего ради мой сын написал такое сти-хо-тво-рение, или как оно там называется… Ведь, прошу прощенья, я тоже шил солдатские башмаки. Так, выходит, он хочет, чтобы и меня тоже вздернули. Вчера вечером я так и сказал ему… Сын рыдал…

— Вы тоже шили солдатские башмаки на бумажной подошве? — Директор похолодел даже.

— Да, — ответил маленький человечек, стоя перед корпорацией учителей, словно перед судом.

И он рассказал, как было дело, как он протестовал против картонной подошвы, и он и портной Венцель Балаж. Рассказал обо всем: о Вайде, о Шафране, о сапожниках и портных. Рассказал подробно, мучаясь, словно в самом деле стоял перед судом, ожидая: приговорят или освободят.