И Мартону казалось, что обычными буквами это имя не изобразить и не представить, — буквы должны быть по меньшей мере как на вывесках:
«ФЕРЕНЦ ЗДЕНКО»
Мартона поначалу раздражали необычный выговор и важная чеканная интонация. Казалось, будто не сам Зденко говорит, а сидевший у него в животе важный гофмейстер или, на худой конец, старший приказчик магазина, который высокомерно ставит на место случайного посетителя. И в первые дни, когда Зденко — он сидел впереди, — желая спросить что-нибудь, медленно и плавно поворачивал голову, Мартон вместо ответа каждый раз представлялся:
— МАРТОН ФИЦЕК.
Но на Зденко это не производило ни малейшего впечатления. На его взрослом лице вспыхивала мгновенная улыбка, затем Зденко строго смотрел в озорно сверкавшие глаза Мартона, и линзы его глаз сохраняли ровный неизменный блеск.
А в голове у Мартона, который все еще не научился властвовать собой, мелькало: «Вот это самообладание!» Поэтому Мартон еще более вызывающе повторял:
— МАРТОН ФИЦЕК.
И, совсем уже скандируя, добавлял:
— ЧТО ТЕБЕ УГОДНО?
Линзы глаз поворачивались в сторону. Мартон опять видел перед собой белоснежный воротничок, и между ним и неожиданно обрывавшимся массивом кудрей — выбритую шею с симметрично повторявшимися на ней черными точечками корней волос.
2
Мартону непременно хотелось подружиться со Зденко. Но из гордости и по другой, еще не вполне осознанной причине (тут играли роль и колкости г-на Фицека) Мартон хотел, чтобы сын фабриканта музыкальных инструментов сам изъявил желание подружиться с ним, сам сделал ему дружеское признание — в этом возрасте оно чуточку походит на любовное, и потому, особенно в первое время, в лучшем положении оказывается тот, которому признались. А Мартону — он больше всего боялся унижения — это признание было крайне необходимо. Он не хотел, чтобы в школе или вне школы кто-нибудь заподозрил, будто он «влез в дружбу» из корысти.
Прошло несколько дней, и Мартон перестал поддразнивать Зденко, убедившись, что это бесполезно. Незаметно взялся помогать ему на уроках, тем более что Ференц, хотя и второй год сидел в пятом классе, начал опять отставать. На уроках он всегда казался туповатым, а вообще отличался и живым умом и начитанностью. Учение в школе Ференцу представлялось чем-то ненужным. «В жизни мне это все равно не понадобится», — говорил он с презрением, царапая холеным ногтем учебник минералогии. «А почему ты сидишь тогда здесь?» — спрашивал Мартон. «Потому что существуют такие глупые условности, которые даже мне приходится соблюдать», — медленно и спокойно отвечал Зденко, так подчеркнув слова «даже мне», что Мартон бледнел.
Потом он молчал весь день. С отвращением смотрел на бритую шею Ференца и во время перемены забивался в темный угол, лишь бы не разговаривать ни со Зденко, ни с другими, подобными ему.
Несмотря на все, Мартон решил непременно побывать на фабрике музыкальных инструментов. Намекал на это. Только вот беда: Зденко не приглашал. Тогда Мартон, хоть это и вышло глуповато, сам пригласил его к себе. «У нас, правда, нет фабрики, но если придешь, мои родители не выгонят тебя», — сказал он, думая, что этой формулировкой полностью вознаградил себя. Зденко сделал вид, будто не расслышал ни приглашения, ни иронии. Ему даже в голову не пришло бы навестить Мартона, даром что г-н Фицек, ненавидевший вообще «друзей», этого друга принял бы с удовольствием. Хотя и притворяясь равнодушным (потому и бросало в краску Мартона), Фицек несколько раз спрашивал сына: «Ну, что с этим Зденко?» Потом некоторое время спустя: «Передай, что мы будем рады ему!» И в следующий раз: «Мы хоть и бедные, а на угощение не поскупимся». И опять на другой день: «Мать таких настряпает галушек, что твой Зденко все десять пальчиков оближет. Целых три тарелки слопает. Вот те истинный крест!» А так как Мартон молчал, Фицека только пуще злость разбирала. «Я могу и его королевско-императорским родителям послать тарелочку галушек на пробу. Пусть хоть раз наедятся всласть. А то ведь эти придворные поставщики одной пакостью и набивают брюхо, — торопливо сыпал словами Фицек, придя в какое-то непонятное волнение. — Помнишь, Берта, устрицы в кафе «Джентри», где я работал? Как сопли дрожали!» — прокричал он и подмигнул сыну, словно желая сказать: «Ну что, получил твой Зденко по заслугам?»
…А Ференц Зденко не приходил. Правда, Мартон, надо признаться, не сказал ему про галушки. Г-н Фицек еще несколько раз спрашивал сына, доверительно подмигивая при этом: «Ну, что с этим королевско-императорским щенком?» И наконец, злобно: «Стало быть, не хочет к нам прийти? Ты скажи ему, что бог и богачу дал только два уха и один язык! — и бросил в заключение: — Чтоб он на гитарной струне повесился, твой Зденко!»
Этим для г-на Фицека вопрос со Зденко был исчерпан.
3
Но Мартон — дома он умолчал об этом — пошел все-таки на фабрику музыкальных инструментов, хотя Зденко и не приглашал его.
Однажды после школы он проводил приятеля домой. И когда Зденко промолвил: «До свидания, Фицек!», Мартон взял протянутую на прощанье руку и совсем непринужденно, словно в падекатре, повел Ференца в парадное с настойчивостью одержимого. Мартону обязательно хотелось увидеть, что творится в этом загадочном здании — родильном доме музыкальных инструментов. И Зденко не стал противиться, то ли по привычной вежливости, то ли от изумления; а возможно, и потому, что считал ниже своего достоинства препираться в парадном не хуже какой-нибудь торговки. А может быть, он просто боялся, что домашние или, не дай бог, служащие услышат их. Это было бы обидно и унизительно не только для него самого, но и для Мартона Фицека: Фицек Фицеком, но при этом он ученик реального училища, что само по себе чин, который к чему-то обязывает. Не говоря уже о том, что речь идет как-никак о его приятеле, а это тоже чин.
— Ладно, — согласился Зденко, высвободив руку и прервав таким образом глупый, по его мнению, «падекатр». — Ладно, — повторил он со свойственной ему важностью. — Но через час будь любезен покинуть меня без всяких напоминаний с моей стороны. У нас каждый час на учете. Мы живем строго по расписанию.
4
Помещения большого четырехэтажного дома с двором-колодцем соединялись длинными коридорами. Кругом — рядышком и друг над дружкой — выстроились мастерские и склады, битком набитые музыкальными инструментами. В одном были свалены ножки от роялей, в другом — большом зале — переливались тусклым светом обнаженные внутренности пианино — бронзовые остовы и натянутые стальные струны; в третьем зале скрипки изгибали шеи, выставляя изящно скроенные спинки и блестящие, чуточку выпуклые животики с двумя глазеющими друг на дружку буквами «S»; в четверо том зале пыжились трубы, прямые, кривые, иные из них вытягивали шею, точно гогочущие гуси. В пятом зале штабелями громоздились граммофонные ящики, поменьше, побольше; тут же вились синеватые граммофонные пружины, лежали плоские железные диски, обтянутые зеленым сукном; у каждого из пупка торчал шпенек, на который и надевалась граммофонная пластинка. В других залах валялись вытянутые, пустые, безжизненные мехи гармоник.
И слышно было, как стучат по клавишам роялей, поводят смычком по струнам скрипок, дуют в трубы, постукивают по железкам, пилят, строгают — и все это одновременно и вразнобой. Казалось, инструменты хватил удар, потому-то они и издают такие бессмысленные, нечленораздельные звуки, стон и вой.
Мартона поразила эта расколоченная, раздробленная, разломанная на куски музыка. И не только она.
На стенах большого зала висят готовые скрипки. Шестьдесят близнецов. С ума можно сойти, такие они одинаковые! Рядом болтаются связки гитар, словно дичь в мясных лавках: полдюжины, дюжина на связку. Еще дальше — трубы стоят на широких раструбах дулами кверху: словно пулеметными очередями собираются изрешетить потолок. А в углу растянулись на столах черные, коричневые и желтые деревянные духовые инструменты: толстые, тощие, длинные и короткие — фаготы, гобои, кларнеты и флейты.
