«Прежде всего наемся! — решил Пишта. — Потом понесу и Пирошке чего-нибудь вкусненького». Мальчик улыбнулся. «И Отто тоже». Тут Пишта совсем растрогался. Он любил брата, а теперь и вовсе был обязан ему тем, что попал на завод, да к тому же посыльным. «Я дам ему две кроны!» И Пишта снова начал пересыпать монеты в кармане. «Но тогда мне не останется ничего». Он заколебался. «Одну крону дам… Ничего не дам… Куплю конфет!..»
В столовой он мигом огляделся и увидел под стеклянным колпаком различные сыры, колбасы, копченое и наперченное сало. Прочел меню. «Бульон — двадцать три филлера. Гуляш — сорок два филлера. Кофе — двенадцать филлеров. Стакан пива — восемнадцать филлеров. Хлеб — шесть филлеров». Рассчитал, что если он все это поест и выпьет, то истратит одну крону и двадцать восемь филлеров. Много! Каждый день ему столько денег не дадут. А завтра тоже надо будет пообедать, да и Пирошке он купит что-нибудь. Плитку шоколада. Стоит она сорок два филлера. Тогда уже получится всего… И Отто конфеток… Это выйдет… «Как дорого стоит обед!» — мелькнуло в голове у Пишты, потому что он впервые в жизни захотел пообедать на свои деньги. Мальчика даже оторопь взяла. Дома их обедает восемь человек. И когда отец говорил, что не знает, откуда взять столько денег, он не верил ему, да и не интересовался этим. Сейчас Пишта трижды перечитал меню, осмотрел подряд все стеклянные колпаки и решил, наконец, взять порцию сала, два куска хлеба и выпить стакан кофе — все это за пятьдесят два филлера, — а потом купить Пирошке плитку шоколада.
В столовой было тепло и уютно. Пишта сел за столик, нарезал сало и принялся уплетать его с хлебом. Еда, уйма людей, суета официанток — все это убаюкало Пишту. Он позабыл про свои подсчеты. Попросил себе тарелку супа. Заплатил. Горячий суп еще больше разморил мальчика. Лицо у него разрумянилось. «Как хорошо здесь, на заводе!» — подумал он и заказал еще гуляш. Уплатил. Съел. И тут его начало уже клонить ко сну. Попросил стакан пива. Выпил. И задремал. Глаза его то закрывались, то открывались. Сквозь большое окно столовой виднелась железнодорожная насыпь, у подножья ее — кусты. Голые, засыпанные снегом ветви качались на ветру — и от этого Пиште только пуще захотелось спать. «Здесь очень хорошо», — подумал было мальчик, как вдруг кто-то тряхнул спинку стула, и Пишта чуть не свалился.
— Поел? Уступи место другому! Всем нужно пообедать!..
«Подождите еще чуточку…» — хотел попросить Пишта. Но успел сказать только «Подож…», как волосатая, вымазанная маслом рука — сонный Пишта только ее и заметил — оттолкнула его, и Пишта мигом вскочил на ноги, чтобы не упасть.
Столовая была набита до отказа. Вокруг столиков стояли люди, ждали своей очереди. Сидевшие за столиками быстро уничтожали еду, то и дело поглядывая на ожидавших, и подгоняли официантов. Не проглотив последнего куска, вытирали рот, усы, вставали и освобождали место для следующих, за спиной у которых стояли уже другие, тоже беспокойно ожидая, когда же дойдет очередь и до них. Ведь обеденный перерыв короткий, завоет сирена, и тогда, пообедал ты или нет, надо возвращаться в цех. Столовая напоминала ресторан провинциального вокзала. Поезда приходят, пассажиры мчатся, чтобы поесть и выпить чего-нибудь; стоят за буфетной стойкой спиной к выходу, нервно ждут, когда дойдет до них очередь, поглядывают на большую стрелку часов, торопят буфетчика, все время чувствуя спиной перрон, тревожно прислушиваясь, не раздастся ли звонок, — тогда нужно немедленно бежать, чтобы не отстать от поезда, чтобы он не ушел без них. Потом, сидя уже в вагоне, клянутся, что в следующий раз непременно возьмут с собой еду из дому, потому что есть вот так, на бегу, мало того что нет никакого удовольствия, но просто мука мученическая.
2
С ребятами он сходился туго: слишком натерпелся от них. И все-таки осенью Пишта сдружился с огромным, неуклюжим и тупым парнем, который хоть и был намного старше его, однако все еще учился в шестом классе начальной школы.
Папаша его, тоже рослый и молчаливый дядя, служил в похоронном бюро: ходил в черной форменной одежде и в черной лакированной шляпе с торчащим кверху пером цапли. Шляпа блестела, точно озеро под луной. Звали папашу Захарием Понграцем, и всех своих детей он тоже окрестил библейскими именами: Иеремией, Ионой, Лукой, Матвеем, Марфой и Марией. Г-н Понграц медленно шествовал на пышных похоронах впереди тянущих дроги, покрытых черными попонами лошадей и олицетворял собой благообразный траур, приличествующий похоронам по первому разряду. Длинные обвисшие усы, похожие на намокшие кипарисовые ветви, громадное туловище и каменное, бессмысленное лицо делали г-на Понграца особенно пригодным к этой профессии. Правда, он ничего и не умел другого, как шагать впереди лошадей, высоко вздымая жезл, обтянутый черным сукном, и не склонять головы даже во время траурной церемонии, а смотреть поверх голов скорбящих. За двадцать четыре кроны в неделю он исполнял роль ангела смерти. Никакой другой профессии он не приобрел. Захарий Понграц зарабатывал хорошо, но его приработок превосходил иногда все недельное жалованье. Скорбной семье совестно было скупиться, когда огромный молчаливый мужчина, казавшийся благодаря своему росту и молчаливости еще более благообразным, протягивал после погребения громадную правую руку, высоко держа в левой обтянутый черный жезл, словно дворецкий его величества смерти.
Это загадочное благообразие да многозначительность и влекли Пишту к старшему сыну Понграца, Иеремии. Он расспрашивал Иеремию об отце, на которого взирал с почтением и которого даже чуточку боялся. Но потом выяснилось, что бояться нечего, и тогда Пиште оставалось только удивляться; первое время он даже подражал ему. Напяливал на голову помятый старый котелок, втыкал в него куриные перья, обмакнув их предварительно в чернила, вытягивался в струнку, корчил величественную рожу и шел с палкой в руке перед какой-нибудь медленно плетущейся клячей, шел, пока кучер не прогонял его.
Словом, Иеремия, такой молчаливый, словно и сам собирался наняться в похоронное бюро (причем молчаливость его объяснялась не замкнутостью — просто он был глуп как пробка), был удостоен дружбы благодаря своей доверчивости и безусловной покорности. Неуклюжий рослый детина, не ведая сомнений, — то вздрагивая со страху, то разевая рот до ушей, — слушал бесконечные истории, героем которых был неизменно сам Пишта.
Еще в ту пору, когда ему жилось хуже всего, когда он ходил в «клячах», Пишта по воскресным дням занимал Иеремию рассказами о цирке. В этих рассказах он уже не был дреккерлом, он был уже знаменит. Ему рукоплескали так, что весь цирк дрожал; и к этому времени он получал уже в месяц семьсот крон жалованья, потому что во всем мире не было больше такого воздушного гимнаста, как он. Директор цирка и артисты умоляли г-на Фицека оставить у них сына и плакали, когда он все-таки забрал его из цирка. Тайком они предлагали Пиште похитить его перед отъездом на гастроли, но Пишта не согласился, потому что летом он должен быть в Пеште. Дело в том, что его отец, г-н Фицек, пообещал королю, что Пишта откует для башни Будайской крепости трехглавого орла. Потому-то и работает сейчас Пишта в слесарной мастерской, где он как сыр в масле катается и где каждое его слово свято. Он уже дважды лазил на королевскую башню, чтобы приготовить место для пятиглавого орла; сперва, правда, у Пишты голова кружилась, но потом он сидел спокойно и даже руками не держался. Ел бутерброды с маслом и ветчиной — он брал их с собой из дому целые две корзины, потому что за семиглавого орла король заплатит г-ну Фицеку тысячу крон и, быть может, даже назначит его бароном. Когда же девятиглавый орел будет готов, Пишта позволит директору цирка и артистам похитить себя. «Иначе я поступить не мог, хотя директор цирка умолял меня на коленях». Зубы у Пишты лязгали.
Последние недели он толковал все больше про Пирошку. Рассказал, что они влюблены друг в друга, что Пирошка не может жить без него, что они поженятся, что родители ее дали уже согласие, только г-н Фицек еще никак не решит, удобно ли графскому сыну жениться на дочери токаря, но это не важно, потому что он, герцог Иштван Фицек, все-таки непременно возьмет в жены Пирошку, только подождет малость, покуда будет готов орел о тринадцати головах. И тогда он сделает из Пирошки цирковую наездницу, и они вместе с цирком будут кочевать из города в город, и он, Пишта, тоже станет наездником, потому что воздушному гимнасту ничего не стоит выучиться верховой езде. Они вместе сядут на коня — Пирошка впереди, он сзади, — он обнимет Пирошку, и они будут мчаться по арене. Потом Пирошка сварит ему ужин. Каждый день будет варить бульон с мозговой косточкой, потому что он очень любит мозговую косточку, а дома мать всегда отдает ее отцу. Пирошка настряпает ему и клецок, потому что их он тоже очень любит, и много настряпает, очень много, не так, как дома. А после обеда они пойдут домой: Пишта — к себе, Пирошка — к себе, пока не вырастут. С утра пораньше, сразу после завтрака будут встречаться и весь день проводить вместе, потому что один токарь по имени Йошка Франк тоже влюблен в Пирошку и Пишта не хочет, чтобы они встречались, а Пирошка заявила даже: «Я люблю тебя, Пишта! Но берегись, потому что Йошка Франк хочет тебя пристрелить». И Пишта с Пирошкой поклялись уже друг другу в вечной любви на паперти собора на площади Богадельни, а это тоже что-нибудь да значит, потому что и паперть тоже церковь, да и вообще настоятель собора на площади Богадельни друг Пишты, и так далее.
