Пишта снял пальто, снял шапку. Белокурые волосы упали ему на испуганное лицо.

— Повесь на гвоздь! — послышался строгий голос.

Пишта повиновался, затем подошел к письменному столу, ожидая, что будет дальше.

— Как тебя зовут? — спросил строгий мужчина, хотя он это отлично знал: сам ведь вызывал Пишту по имени.

— Иштван Фицек! — лязгнул зубами Пишта.

— Иштван? Какой такой Иштван? Пишта! Понял? Здесь ты будешь Пиштой! Где твоя метрика?

Пишта подал метрику. Мужчина записал что-то на листке бумаги.

— Как зовут твоего отца?

— Ференц Фицек.

— Чем он занимается?

— Сапожничает.

— Хороший сапожник?

— Хороший.

— Мастерская у него есть?

— Есть.

— А подмастерья?

Пишта задумался, потом сказал:

— Четверо.

— Гм! — чиновник продолжал вслух читать метрику Пишты и записывать. — «Мать — Берта Редеи. Место рождения — Будапешт. Год рождения — 1901, 21 декабря». Гм!.. Ну и денек же ты выбрал! Самый короткий в году. «Пол новорожденного — мужской. Имя — Иштван…» Опять Иштван?! — Он вернул мальчику метрику. — Пишта, ты будешь посыльным. И ежели крикну: «Пишта!» — мячиком подпрыгнешь и, куда бы я тебя ни послал — в котельную, в шрапнельный цех, в овощной, в мясной, в кофейный или к жестянщикам на склад, в фальцовочный, в дирекцию, в столовую, — чтоб, как молния, туда и обратно! Сегодня вызубри, где что находится. — И добавил, словно золотом подарил: — Даже у матери в животе не жилось тебе так хорошо, как здесь заживешь.

— Да! — быстро согласился мальчик, потому что внезапно словно каменная глыба, словно целая гора Геллерт свалилась у него с души.

Он понял, что будет работать не в тех страшных зданиях, а тут, в конторе. Отто не соврал: «Бегать туда-сюда!»

— Да! — сказал он еще раз, лязгнув зубами, и голубые глаза его благодарно засияли.

Пишта откинул назад белокурые волосы. Даже пальцы его радостно трепетали, словно подтверждая: «Да! Да! Да!» Надсмотрщик — очевидно, он был начальником расчетного отдела — бросил на Пишту долгий суровый взгляд и сказал:

— Надень халат, — и он указал на висевший рядом халат, — да повязку прикрепи. — Он вытащил из ящика стола трехцветную национальную повязку и английскую булавку. — Меня зовут господин Рааб. Чтоб ты у матери в животе застрял!.. — прибавил он, ибо г-н Рааб принадлежал к той породе людей, которые, боясь потерять авторитет, через каждые три слова поминают мать. — А если вздумаешь воровать консервы или кофейный концентрат, так вылетишь отсюда к чертовой матери! Понял?

— Да, — радостно и испуганно ответил Пишта, радуясь и повязке и халату, но испугавшись, что попал к такому важному лицу. — А я не ворую! — ответил он, невинно глянув на него голубыми глазами.

В этот миг он и сам свято верил, что никогда в жизни не воровал и воровать не будет. Лучше с голоду помрет, но не тронет ни консервы, ни концентраты кофе с сахаром, которые в две смены — с семи утра до семи вечера и с семи вечера до семи утра — производят на этом заводе три тысячи подобных Пиште мальчиков, молодых и пожилых мужчин и женщин.

— Получать будешь девять крон в неделю. Понял?

— Да.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— Как тебя зовут?

— Иш… Пишта! — крикнул мальчик, уже сам не свой от радости.

— Отнеси эту бумажку в шестнадцатую комнату, на третий этаж, туда, где на дверях написано: «Директор». Потом беги обратно! Ein, zwei! Чтоб твою мать…

И Пишта рванулся вперед. А вдогонку ему несся голос г-на Рааба:

— Быстрей, чтоб тебе сдохнуть у матери в брюхе, курицын сын!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

вся состоит из одних радостных происшествий: Пирошка Пюнкешти, снявши пальто, покоряет целую дюжину мужчин, а Пишта становится все-таки Иштваном

1

Когда Пишта еще стоял в растерянности перед заводскими воротами, Пирошка уже работала в цехе. Шесть недель служила она на консервном заводе, куда ей посоветовал поступить Йошка Франк. Он растолковал, к кому пойти, что сказать и какие захватить с собой бумаги.

В главной канцелярии завода стояли на порядочном расстоянии друг от друга покрытые шлифованными стеклами изящные письменные столы. За ними сидели чиновники, окончившие либо коммерческое училище, либо коммерческую академию. На руках у них были узенькие черно-желтые повязки, обшитые для элегантности золотым сутажом. Эти господа и летом ходили в перчатках. Они многое презирали и в первую очередь мелких чиновников, стоявших ниже их рангом: к числу последних относились и счетоводы. Их собственная принадлежность к высшему рангу проявлялась во многом, и в том числе в отношении к работавшим на заводе женщинам.

Пирошка ждала, чтобы ее пропустили к вице-директору. Пришла она недавно, но ей казалось, что она сидит здесь целую вечность. Ей предложили присесть на стул, который одиноко стоял посреди устланной коврами канцелярии, а перед нею сидели за письменными столами мужчины в манжетах и пышных галстуках и без стеснения разглядывали ее. Вот так же чувствует себя, наверное, человек впервые перед фотоаппаратом: на него наставляют объектив, а он боится шелохнуться. Но здесь было куда хуже! На Пирошку уставился не один безжизненный, равнодушный объектив, а две дюжины глаз — живых, бесцеремонных, не знающих преград.

Обороняясь, девушка уставилась в одну точку и начала думать про Йошку Франка да про чуднóго Пишту. Будь Йошка рядом, эти дядьки ни за что не посмели бы так глазеть на нее, а Пишта, тот и вовсе плеснул бы им чернил в физиономию. Но никакие мысли про Йошку и про Пишту не помогли. Пирошка чувствовала устремленные на нее щупальца глаз; казалось, они забирались к ней даже под пальто. Девушка покраснела. Смятение, вызванное чужой обстановкой, неуверенностью, дадут или не дадут ей подходящую работу, возрастало еще и от этих бесстыдно прищуренных мужских глаз.

Пирошка сидела строгая, нахмуренная. Словно в плащ, закуталась она в эту строгость. Но и строгость не помогла. Девушка смутилась еще больше: поняла, что глупо ей, совсем девочке, притворяться сердитой. Но чего они так вытаращились на нее?

Пирошка окинула себя быстрым взглядом. Может быть, платье не в порядке? А может, чулок спустился или, не дай бог, что-нибудь другое? Но все было в порядке. Пирошка крепче сжала колени. Еще строже уставилась в одну точку.

И вдруг подумала: «Вот было бы хорошо, как несколько лет назад, в школе, где ее окружали озорные мальчишки, высунуть сейчас язык и заблеять: «Бэ-э!.. Дураки, чего глаза вылупили!» Она засмеялась бы тогда и успокоилась. Но теперь ей это уже не положено, и сама она выросла, да и тут сидят не мальчишки-школьники. Лицо Пирошки вспыхнуло румянцем.

— Барышня, снимите пальто! — послышалось из-за какого-то письменного стола.

Пирошка с опаской глянула туда, откуда донесся голос. Но когда увидела чиновника — он выглядел старше отца, — ее настороженности как не бывало.

— Жарко ведь в канцелярии, — сказал пожилой человек, очевидно для того, чтобы совсем рассеять замешательство Пирошки и объяснить всем огненный румянец на ее щеках.

Глаза девушки благодарно блеснули. Ей хотелось улыбнуться, но у нее дернулись только уголочки губ. Пирошка встала, скинула пальто, сняла с головы вязаную шапочку и оглянулась. Возле дверей в десяти шагах от нее стояла вешалка. Но Пирошка решила: «Не пойду!» — и повесила пальто на спинку стула. Без пальто она показалась еще моложе — и чиновники, очевидно, устыдились. Склонились над столами и только украдкой поглядывали на нее. Одним ее волосы показались русыми, другим — светло-каштановыми; в зависимости от того, как на них падал свет. Только лицо девушки, откуда на него ни взгляни, было маленьким и даже не то что маленьким, а скорее тонким, изящным, словно природа долго-долго шлифовала его и прекратила свою работу только из опасения: вот-вот оно разобьется. Белая блузка — нежный батист ее едва обрисовывал, только намекал на две округлости, еще непривычные и для самой Пирошки, — белая блузка как бы ускользала под слишком широкий кожаный пояс. А дальше длинная юбка. На стройной девушке она выглядела еще длинней. Каждый сидевший в комнате, раздвинув большой и указательный пальцы обеих рук, мог без труда обхватить эту тонкую талию, стянутую до смешного широким на ней кожаным поясом.