А про себя подумал: «И еще звезду с неба тебе приволоку… Да я за полгода из тебя такого альфонса сделаю, будь здоров!..»

2

Кафе «Сорренто» и оркестр готовились к встрече Нового года. Это была самая доходная ночь в году. Власти разрешили не закрывать кафе до пяти утра.

…Мартон уже три недели играл в оркестре. Про рояль не заговаривал, почуяв, что снова ничего не выйдет. Видно, этот инструмент создан не для него. Даже в витрине магазина Зденко он, казалось, отодвигался все дальше и дальше. Когда-то был на расстоянии двух тысяч девятисот крон, потом таблички сменяли одна другую — три тысячи двести, четыре тысячи пятьсот, а под конец рояль отдалился от Мартона уже на одиннадцать тысяч крон-километров.

«Как странно: тот же самый рояль… — размышлял Мартон. — Откуда Зденко известно, что он стоит ровно одиннадцать тысяч крон? Купи я его тогда, еще давно, у меня было бы девять тысяч сто крон чистой прибыли. Вот так, ни за что ни про что… Стало быть, это и есть спекуляция? Интересно!.. Куплю… Держу… Продаю. Снова покупаю… Снова продаю… А в конце концов у меня все равно только один рояль? Как же богатеют тогда!..»

Ему было непонятно все это, и он решил спросить Йошку Франка.

Но объяснение пришло от Пишты.

— Во-первых, Зденко не спекулянты. Спекуляция совсем другое дело. Спекулянт жульнически раздобывает по твердой цене товары, которые государство выдает по карточкам, потом продает их втридорога. А люди покупают, потому что этого товара либо нет, либо его не хватает. Вот что такое спекуляция. Зденко не этим занимаются. Они и в мирное время платили рабочим меньше, чем полагалось, а разницу клали себе в карман. Вот и разбогатели. Теперь тем же рабочим платят вдвое больше, чем в мирное время, а рояли продают в пять раз дороже. Понял?

— А почему продают в пять раз дороже?

— Потому что покупают у них.

— Почему же не платят тогда и мастерам в пять раз больше?

— Платят столько, сколько вынуждены платить.

— Сколько вынуждены? А почему вынуждены платить лишь столько?

— Потому что государство защищает Зденко, а не их рабочих.

— Это несправедливо: рояли-то изготовляют рабочие.

— Но фабрика принадлежит Зденко, и рояли продают они.

— Так пусть продают те, кто изготавливает.

— Вот этого мы и хотим.

— Кто это «мы»?

— «Друзья природы», то есть социалисты.

Мартон молчал. Все это было для него ново, непонятно и мучительно. Неприятно было и то, что объяснение дает Пишта, о котором он был в общем невысокого мнения.

— Возьмем, к примеру, барона Манфреда, — горячо продолжал Пишта, почуяв свое превосходство. — Спрашивается, почему он столько зарабатывает? Во-первых, потому что производит в десять раз больше боеприпасов и консервов, чем в мирное время. Во-вторых, потому что продает их в пять раз дороже, а рабочим платит лишь в два раза больше, чем прежде. Как же ты этого не знаешь, Мартон? Ты ведь тоже бастовал…

— Бастовал потому, что все бастовали.

— И не задумался даже, почему бастуешь?

— Чтобы больше платили.

— Ну вот видишь!

— Так выгнали же меня.

— Потому что нашлись другие рабочие.

— А не нашлись бы, все равно выгнали бы, потому что рассердились и на меня и на всех нас.

— Но ведь барон Манфред не сошел с ума, чтобы всех выгонять. Если люди не будут работать, откуда у него прибыль возьмется? Вот на что ты ответь!

Мартону этот разговор был уже невмоготу.

— А ты откуда все это знаешь?

— Я? Подумал и догадался…

— Иди к черту! Сам ты догадался?!

— Сам, — сказал Пишта. Его тонкие губы растянулись в победоносную улыбку. Но потом он прибавил: — И от Йошки Франка слышал.

— А он откуда знает?

— Он? От других. Из книг. Хочешь, я принесу тебе книжку об этом?

Самолюбие Мартона взбунтовалось.

— Не нужно. Я уж и сам как-нибудь дойду до сути.

— Что ж, ступай. Но только имей в виду, что Йошка Франк мне уже раз десять объяснял, а я еще до сих пор не понял. Это, дружок, тебе не стихи писать… Это не так-то просто, — гордо выпалил Пишта и ушел от брата, преисполненный счастья.

3

Пожалуй, никогда еще с самого начала своего существования кафе «Сорренто» не было так набито людьми, как в эту новогоднюю ночь. Не только сами Селеши и Вайда, но даже их родственники одолжили им на эту ночь столы и стулья. Грузовиками свозили в кафе «добавочное оборудование», даже на бильярдные столы натянули простыни и расставили кругом стулья. Проходы между столиками стали совсем тесными, и официантам приходилось проявлять чудеса ловкости, чтобы не опрокинуть на головы посетителям расставленные на подносах блюда.

Яичницы шипели на раскаленных сковородах, точно шрапнель перед взрывом; с круглых фарфоровых лафетов на гостей были наставлены двуствольные сосиски; минометы шампанского готовились выстрелить свои пробки; шоколадные бомбы, завернутые в красно-бело-зеленые бумажки, пирамидами возвышались на столах, точно чугунные ядра на старинных батальных картинах.

Война? Какая чепуха! Кто в эту новогоднюю ночь станет вспоминать об окопах — ведь здесь собрались кутить и веселиться те, кому есть чем выстрелить из бумажников!

Впрочем, все эти сравнения родились в голове у Мартона, когда он спешил по морозной улице в кургузом своем пальтеце, торопясь бить в барабан на чужую потеху.

Мартон вошел в зал. Сначала тепло, казалось, отпрянуло от него, потом осторожно, нерешительно — «Стоит или не стоит?» — коснулось рук и лица юноши. Затем, сжалившись или не в силах противостоять своей натуре, забралось к нему под одежду, прильнуло к холодным коленям, да там и осталось. «Ну ладно, ладно, так уж и быть, останусь с тобой».

Мартон сел за барабан и начал играть, но картины зимнего поля боя все еще терзали его.

Над столами, застланными белоснежными скатертями, сворачивали головы бутылкам в красных и синих доломанах, и кровь, булькая, лилась в стаканы. Потом эти истекшие кровью бутылки собирали официанты-санитары. Пока в бутылках еще играла жизнь, с ними обращались прилично, но потом бросали куда-нибудь подальше, с глаз долой, и они падали, стукаясь друг о дружку, на пол. Все равно!..

Мартон бил в барабан, колотил в тарелки. Он слышал пронзительные голоса пьяных женщин. Они напоминали ему кошек, которых окунули в бензин, а потом подожгли, и вот они визжат и мечутся из стороны в сторону.

Мартон пошел с барабаном по залу собирать деньги. Как он ни был измучен, но сегодня казался даже красивей, чем обычно. Обведенные темными кругами глаза горели, губы вздрагивали.

О, только бы скорее кончилась эта ночь!..

Шандор Вайда, опершись о мраморную доску кассы, наблюдал за водоворотом веселящегося зала. Увидев знакомого, подходил к нему, жал руку, выслушивал просьбу «обслужить особо», окликал мчавшегося ракетой старшего кельнера и, вернувшись на капитанский мостик, опять смотрел на раскачивавшуюся палубу кафе.

Его тайный компаньон Игнац Селеши пригласил на новогоднюю ночь своих друзей, и прежде всего Гезу Шниттера и его супругу Като Сепеши, покровительницу, а отчасти и творца современной поэзии. За два года супружеской жизни она как-то странно располнела. Все у нее осталось прежних размеров, только бюст невероятно распух. Доскообразная Амалия досадовала, потому что сидевшая против нее Като заслоняла собою все кафе. Амалия то и дело ерзала на стуле, следя ревнивыми неподвижными глазами за Вайдой, который стоял возле белокурой кассирши.

Иштван Доминич нарядился в черный костюм и нацепил такой жесткий крахмальный воротничок, что мог смотреть теперь только кверху. Шаролта была горда. «Видишь, Пиштука, — сказала она дома мужу, — теперь ты элегантно держишь голову. Всегда носи такой воротничок».

Вместе с ними сидел д-р Йожеф Кемень и еще несколько лиц с улицы Конти, которые за время войны «приобрели вес».

Вайда устроил так, чтобы столик Шниттера (Шниттер и сам был членом Акционерного общества по производству военных материалов) пришелся рядом со столом, за которым сидело несколько дельцов и фабрикантов средней руки. В разгоряченной новогодней атмосфере вино действовало быстро, и столы скоро сдвинули.