И вот, разглядывая снимки, он задумался о том, что все эти твари бессловесны и что звуки, которые они издают перед смертью, никому не дано понять. Как не похожи друг на друга представители животного мира. Ягнята, телята, цыплята, свиньи — а перед лицом смерти все становятся одинаково немыми. Он подумал: так же молча умирают и люди — слуги, конюхи, мясники, портные, каменщики. Да и князья, и генералы, но какой шум поднимается, если их убивают! А о телятах, свиньях, ягнятах и овцах — и тут ни слова. Их повсеместно истребляют на еду. Ему ни разу не взбрело на ум задуматься об этом при виде красного, кровавого мяса животных.
И он мысленно представил себе рядом с тушами убитых животных трупы людей — целая африканская Килиманджаро. Сколько тут ягнят, овец, волов, телят, кроликов, серн, сколько свиней?
Сколько их, мертвых, зловонных в его собственном желудке? А сколько в целом мире этих освежеванных, вареных, жареных животных?
Внезапный ужас, отвращение он ощутил не сентиментально, как англичанин, а с каким-то изумлением — будто внезапно встретился с этими забитыми, в том числе и для него, животными в каком-то лесу и они шли ему навстречу по узкой тропинке, одной-единственной, над пропастью.
И хотя самому ему это показалось смешным, он, не дожидаясь Нади, ограничился за ужином лишь чаем и джемом. По английскому обычаю, вероятно, чтобы убедить покупателя в том, что джем приготовлен из натуральных фруктов, что он не синтетический, в банке намеренно была оставлена сливовая косточка. И снова непроизвольно Репнин с нежностью пробормотал: милое мое Набережное. Так называлось имение на Волге, подаренное ему матерью в день совершеннолетия. Не случись этой косточки в джеме, этого запаха сливы, вспомнил ли бы Репнин Россию и свое родовое гнездо?
Когда жена вернулась, он смущенно сказал, что ужинать не будет. Уже поел.
Надя взглянула на него с удивлением.
Она забыла о существовании газет, не думала о фотографиях боен и животноводческих ферм. Газеты валялись на полу, она просто убрала их. Рассказала, что нынче впервые на ее эскимосов был приличный спрос.
СТРАННЫЙ САПОЖНИК
В тот год в октябре чередовались теплые и холодные дни, солнечные и дождливые — вперемежку. В Лондоне так часто бывает. Англичане говорят, что никогда не знают, что их ждет. Поэтому, мол, они и стали равнодушны ко всему. Репнин спускается на лифте с восьмого этажа, равнодушно падает в пропасть. Из лифта сначала осторожно появляется его левая нога, белая, как оштукатуренная, за ней голова — смуглого искателя жемчуга. Привратнику каждое утро он говорит одно и то же, любезно — «Прекрасный денек, мистер Уайт!» «What a nice day, mister White!» Говорит это и когда на дворе дождь. Привратник каждое утро удивленно смотрит на него и так же любезно отвечает — «Indeed, sir!» «Вы правы, сэр!» А про себя бормочет: «О, этот безумный поляк!» «That silly Pole!» Так они ежедневно здороваются.
Выйдя из парадного, Репнин на мгновение останавливается и смотрит на фонтан, прямо перед их домом. Потом окидывает взглядом ту часть Лондона, которая открывается сразу, с первых шагов. Направляясь к ближайшей остановке автобуса, Репнин шагает, вернее ковыляет вдоль знакомых развалин на противоположной стороне улицы. Теперь тут хлопочут строители. Вспомнив, как заботливо — памятуя о ноге в гипсе — каждое утро напутствует его жена, он шепчет: «Пустяки». Загипсованная нога вполне надежна. Он стоит на ней прямо и прочно. Он сильней, чем прежде.
На углу так называемой «королевской» улицы была пекарня. Каждый день его встречал здесь запах свежего хлеба. Потом он проходил возле лавочки, где покупал овощи и рыбу во время войны. Лавочник с тех пор очень изменился. Он потерял любимого сына, остался с одним младшим. Весь как-то ссохся, стал неразговорчивым. Репнин старается незаметно проскользнуть мимо его витрины. Чем он мог его утешить? Нет утешения для людей, некоторые, говорят, находят утеху в Боге, другие в пиве.
Так говорят, но все это пустые слова.
Все утешения — пустые слова.
Еще несколько шагов, и Репнин оказывается на автобусной остановке. Чаще всего ходит номер 11. Болтают, что это устроили для себя банковские клерки, потому что одиннадцатый идет в деловой центр Лондона, где находится и Английский банк, в знаменитый Сити. Репнину нужно ехать до остановки Green Park, его автобус ходит реже. Надо ждать. Мужчины ожидают спокойно. Женщины любят втиснуться без очереди. Для Репнина подняться в автобус сейчас все равно что проделать гимнастическое упражнение, почти что цирковой номер. Сначала следует ухватиться за поручни да при этом следить, чтобы не выпала из рук палка. Потом поставить на ступеньку одну, не обе — но сначала одну, потом вторую ногу — да побыстрей, хотя окружающие люди терпеливо ждут. Возле самой двери — место для инвалидов. Да, да, но нередко англичанки усаживаются на это место. И делают вид, что не видят человека с загипсованной ногой. А кондуктор по утрам любит петь. Поет какую-нибудь оперную арию. Якобы так работать ему нравится больше.
Выбравшись из автобуса на упомянутой остановке или, как он обычно говорит, — у отеля «Ritz», Репнин, опираясь на палку, ковыляет до перекрестка и сворачивает на улицу Сент-Джеймса (Святого Иакова). И проходит ее до конца, где за углом лавка «Paul Lahure & Son». Он старается незаметно проскользнуть мимо швейцара у входа в известный отель. А швейцару этот ковыляющий человек с гипсовой ногой уже знаком, он видит его здесь каждое утро и поэтому приветливо здоровается и улыбается ему, словно хочет сказать, что тот скачет уже совсем хорошо. А Репнину, хоть он и убеждает себя, что это невозможно, все кажется, будто швейцар знает откуда-то, что и сам Репнин стоял вот так же в Париже перед одним ночным заведением, облаченный в казачье платье, которое он называл: «генерал Дыбенко». И хотя до сих пор Репнин стыдится, что когда-то согласился на подобную службу, он тем не менее, проходя мимо отеля «Ritz», всякий раз с удовольствием вдыхает доносящийся из открытой двери аромат кофе, джема и цветов. Лет семь назад он изредка заходил сюда. А сейчас поспешно ковыляет мимо собравшихся на углу разносчиков газет и сворачивает в соседнюю улицу. Еще немного, совсем немного — и он минует известную шляпную лавку «Locks», где в витрине выставлены макеты голов в наполеоновских треуголках и конфедератках польских повстанцев. И множество форменных шапок британских солдат — просто навалом. Затем ежедневно останавливается на две-три минуты посмотреть на развод караула перед воротами дворца Сент-Джеймса и взглядывает на огромные часы и на три окна на втором этаже. На головах гвардейцев — папахи из медвежьего меха. А время на огромных часах никогда не совпадает с часами Репнина, и тем не менее это всякий раз его изумляет.
В тот день, когда он впервые после болезни пришел на работу, в лавке устроили торжественную встречу. Никто не упрекнул его за то, что он отсутствовал дольше, чем положено по закону, все его окружили, с интересом рассматривали загипсованную ногу, словно на ней был не гипс, а белый охотничий сапог нового, невиданного фасона, сшитый лондонской фирмой. Он каждому вынужден был повторить свой рассказ, как влез на скалу и прыгнул очертя голову в воду. Как ему вдруг показалось, будто раздался выстрел, да, выстрел, как он едва выплыл и тут ощутил, что левая пятка просто повисла.
Словно рефрен все вслух повторяли: ахиллово сухожилие. Ekillis tendon. И особенно сочувственно — обычно надменная мисс Мун. Она загорела на солнце, посвежела от прогулок на яхте. На ней было легкое платье, под которым угадывалось юное тело. Молодой Лахур пожирал девушку глазами. (Сандре нездоровилось, глаза ее были заплаканы.)
Мисс Мун спустилась к Репнину в подвал.
Если б она знала, что он отправится на отдых в Корнуолл один, без жены, она пригласила бы его к себе в Фолькестон. Она там устраивает какой-то аквариум. Ее родные были бы рады с ним познакомиться. И хоть это побережье вблизи Лондона не так величественно, как в Корнуолле, им было бы неплохо. Могли бы на ее яхте махнуть во Францию. Это совсем рядом с проливом. Какая досада, что он женат, — сказала она, улыбаясь, — с женатым мужчиной в Англии так вести себя не принято.
