Репнин так и подскочил на своем диване от неожиданности. Прислушался. На ум пришел рассказ, поведанный ему как-то Ордынским: в Оксфорде существует правило — если студентка принимает у себя мужчину, она должна выставить свою кровать в коридор. Ордынский клялся и божился, что ему самому пришлось пережить нечто подобное в первые годы его пребывания в Англии. У него было любовное свидание в Кембридже при незапертой двери. Ибо в Англии никто не входит к вам без приглашения.

И снова тихий шепот, смех, поцелуи, ласковое женское мурлыканье и вздохи.

Из-за стены снова пополз сигаретный дым.

Но вот звуки возни, хохот и стоны: ох, ох, по-английски это звучало как ou, ou.

Репнин окаменел. Только этого ему недоставало — оказаться невольным свидетелем любовного свидания Сорокина с госпожой Петерс.

Стена пропускала все звуки. За ней разыгрывалась отвратительная комедия. Секс — корень жизни? Когда все смолкло, госпожа Петерс пробормотала: «О, как это изумительно, изумительно». «How wonderful, how wonderful».

Странная мысль одолевала Репнина. Вместо того, чтобы позавидовать Сорокину, он думал совсем о другом. Эти двое, вероятно, расположились на старинной французской софе, стоящей, как он видел, у стены. Но на ней же неудобно. Репнин чуть не расхохотался.

Он в растерянности стоял посреди комнаты, не зная куда податься. Куда скрыться, чтоб не слышать этого глупого «darling, darling» и сдавленных сладострастных женских воплей, напоминающих ему кошачьи ночные концерты в лондонских дворах.

В Лондоне в каждом доме держат кошек, англичане обожают кошек.

Он с ненавистью взирал на стену своей комнаты, не способную изолировать его от происходившей за ней сцены. Его так и подмывало хватить по стене кулаком, чтобы предупредить тех двоих. Он ничего не желал знать, он ничего не желал слышать. Для того ли приехал он на берег океана? Так вот что такое «феноменальная» любовь, о которой разглагольствовала вся эта публика. Это был испытанный прием покойного Барлова — хлопнуть дверью и громко откашляться, когда в соседней комнате в доме, переполненном солдатами, беженцами и ранеными, в Керчи, где они дожидались погрузки на корабль, начиналось нечто подобное…

Через некоторое время госпожа Петерс отправилась в ванную.

Когда она вернулась, нелепая комедия после небольшого затишья возобновилась.

— Darling, darling! How wonderful!

И снова стоны, возня, бурное дыхание и вдруг злобный выкрик Сорокина:

— Да оставьте вы свою сигарету! Take away that cigarette!

Женский голос вкрадчиво уговаривал его не сердиться — она любит так, с сигаретой.

Это было невыносимо. Репнин подошел к окну и хотел было одним махом, как всадник из седла, выпрыгнуть из него и бежать. Благо окно было невысоко от земли и выходило в сад, в недалеком прошлом бывший общинным кладбищем. Незавидную роль он играл.

Ему вспомнилось детство, школьные каникулы в их имении Набережное. Он любил почитать у окна, в которое лезли ветви сирени. А под окном копошилась в пыли стайка воробьев. Вот воробей вспорхнул на самку. Сколько это длилось? Секунду, другую? Едва успевала воробьиха отряхнуться от пыли, как воробей снова вспархивал на нее. И так до бесконечности. How wonderful, how wonderful, снова послышалось из-за стены.

Он оглядел сад сквозь деревянные рейки жалюзи и увидел старого садовника госпожи Фои — можно себе вообразить, как изумится старик, увидев гостя, выскакивающего из окна. Эта история непременно получит огласку. Не хотелось травмировать Пегги. Не хотелось травмировать и толстушку госпожу Фои — только скандала не хватало ей ко всем ее хлопотам по отелю!

Старик садовник безмятежно поливал рододендроны. На нем была голубая полотняная рубаха с закатанными по локоть рукавами и башмаки на деревянном ходу. На голове широкополая шляпа. Поверх всего голубой фартук. Он носил шкиперскую клинышком козлиную бородку и был настолько поглощен своим занятием, что позабыл обо всем на свете, кроме своей мотыги, словно не было ни неба над его головой, ни океана поблизости, ни Сантмаугна, ни самого отеля, где он зарабатывал свой хлеб. И Репнин замер, потрясенный этой человеческой судьбой, отрешенной, огражденной от внешнего мира и замкнутой в своем одиночестве. Независимой от окружающей действительности и всего, что в ней происходило. Этот крепкий старик казался ему воплощением разумного человеческого начала, черпающего удовлетворение в полезном труде.

Путь отступления через окно был отрезан, он попался, точно в капкан, и вынужден был оставаться в своей комнате.

А за стеной после вздохов и восклицаний «О, как это дивно!» наступила очередная пауза. Госпожа Петерс во второй раз отправилась в ванную. Вскоре она вернулась и потребовала сигарету.

Но вот подал голос Сорокин. Он задумал разводиться с женой. Она ужасно боится забеременеть и требует добывать ей контрацептивы.

В ответ госпожа Петерс громко рассмеялась. Она была весела и беззаботна. Ни о каком разводе не может быть и речи, оборвала она Сорокина, сэр Малькольм этого ему не простит. Сорокин должен набраться терпения. Она устроит так, чтобы госпожу Фои задержали в отеле в Сантмаугне до зимы, и тогда они чаще смогут видеться в Лондоне. От мужа у нее тоже отличные новости, он не появится в Лондоне до самых рождественских праздников, так он ей сообщил по телефону. Затем и Сорокин удалился в ванную, а когда вернулся, послышался звон бокалов и через стену пополз сигаретный дым.

— С завтрашнего утра Пегги начнет ходить в школу верховой езды, — снова стала напевать Сорокину госпожа Петерс, ласкаясь. — Так что на этой неделе мы сможем чаще встречаться.

Настала тишина, а потом все повторилось сначала. На этот раз любовный сеанс продолжался несколько дольше предыдущих и закончился непременным «о, это дивно, дивно» в сопровождении кошачьего мяуканья, вздохов и восклицаний: Constantine, Constantine, oh, oh. (Госпожа Петерс имя своего любовника произносила: Кенстентайн, Кенстентайн, отчего Репнин чуть было не покатился со смеху.)

Какое-то время ничего не было слышно, но вот госпожа Петерс заговорила тихим воркующим голосом. Она теребила Сорокина:

— Почему вы сегодня такой грустный? Вы меня, право же, разочаровываете!

Сорокин откашлялся и произнес осипшим, просительным, разделительно изменившимся голосом, который Репнин вначале не узнал. В этом месяце подходит срок уплаты очередного взноса по кредиту, внесенному за отель сэром Малькольмом. У них с женой совершенно нет денег. Он просит миссис Петерс ему помочь и устроить так, чтобы срок оплаты был отложен.

Репнин остолбенело взирал на стену.

И это русский? Один из самых молодых английских летчиков? Maquereau?^[27]

Щелкнула зажигалка. Госпожа Петерс закурила новую сигарету. Любезно, с ледяным бесстрастием она отвечала Сорокину: разговор этот придется отложить. Пока ее муж не вернется из поездки, которая связана с огромным риском. После похищения генерала Маркова в Париже люди стали прижимистыми. Наступило всеобщее разочарование. Деньги теперь добываются с большим трудом. Сорокину прежде всего надо демобилизоваться и перебраться в Париж. Ее муж возьмет Сорокина к себе. Ее муж скоро будет в Париже.

Сорокин стал упрашивать ее плачущим голосом.

Неужели нельзя сделать так, чтобы он еще летал? Неужели ему нельзя остаться с товарищами, которые собираются в Западный Берлин? Он покончит с собой, если превратится в перекупщика того, что французы называют soutien gorge^[28], а англичане bra. Он не представляет своей жизни без того, чтобы каждое утро не подниматься в воздух. Он не хочет разлучаться с друзьями. Госпожа Петерс должна его понять, ведь он мужчина. Пусть ему дадут еще хотя бы два-три года форму поносить. Она же знает: скоро их переводят в Западный Берлин.

Сорокин кинулся целовать свою возлюбленную, надеясь, видимо, разжалобить ее лаской.

Она расхохоталась.