Госпожа Фои заметила это и рассмеялась.
Она вызвалась показать ему предназначенное для него место.
Она сама проводит его в столовую и познакомит со своим мужем. Между прочим, он русский, добавила она со смехом. Константин Константинович Сорокин, с трудом выговорила она. Он офицер британской авиации. Когда они поженились, он переменил фамилию, взял ее. Теперь он Wingcommander Fowey. Смешно, не правда ли? И госпожа Фои расхохоталась своим попугайским смехом.
Сорокин встретил его в дверях:
— Рад вас видеть, князь! — произнес он по-русски, тут же извинившись: стал забывать русский язык.
Это был светловолосый молодой красавец, намного моложе своей жены, с узенькими светлыми усиками над румяными губами. Он ходил, словно танцуя гопак, смотрел на Репнина своими серыми, ледяными глазами, матовыми, как опал, и смеялся.
Репнину этот молодой офицер не понравился с первого мгновения, и он ответил холодно и насмешливо по-английски:
— How do you do?
Затем повернулся спиной к этому хамелеону и пошел к своему столу, стоявшему недалеко от двери.
Ему нисколько не понравилось отведенное для него место, однако в первый день он решил потерпеть и смолчать.
Хотя в Париже Репнин был служащим польского Красного Креста, он не носил польскую униформу. Наравне со своими сверстниками — царскими русскими офицерами — он не одобрял вступление в другую, пусть и союзническую, армию. Репнин был известен своей щепетильностью. Он не терпел малейшей некорректности по отношению к себе. Особенно придирчив он был к мелочам. И сам был невероятно педантичен в соблюдении мельчайших деталей этикета в обращении с мужчинами, тем более с иностранцами и, разумеется, с женщинами. Русские эмигранты в Париже прозвали его за это «Князь Нюанс».
Столовая отеля была поистине роскошной, по-видимому, она была переоборудована из огромного зимнего сада. Наполненная пальмами и скульптурами — копиями античных, — она была увита вьющимися растениями, с ее стеклянного купола, подобно зеленым змеям, спускались ломонос, плющ, лавр и белые дикие розы. Освещение делало столовую похожей на оранжерею.
Репнин уселся за стол, злясь на Надю, подстроившую ему вместе с графиней Пановой сюрприз с предварительной оплатой его отдыха, и спрашивал себя: каким образом старухе Пановой удалось поместить его в столь фешенебельный отель? Наверняка это какая-то подачка. Charity?
Столовую обслуживали один кельнер и три молодые девушки, англичанки в национальных, видимо местных, костюмах. В зеленых юбочках и корсетах, с черными фартучками и высоких наколках, как у голландских рыбачек. Рассматривая гостей, собравшихся в столовой, Репнин все больше убеждался в том, что попал в общество каких-то снобов. Ничуть не похожее на то, в котором он вырос в Санкт-Петербурге. Отсердившись на Надю и успокоившись, он уже воображал, как опишет ей в письме весь этот круг людей, куда ему возврата больше нет, да он и не стремился вернуться в него. Благодаря козням старухи Пановой эта его поездка к морю напоминает ему путешествие Гулливера. Беда в том, что он одну-единственную женщину может выносить на белом свете — свою собственную жену, а остальные его не интересуют. Не привлекают его больше ни новые знакомства, ни секс. Напротив их отеля, называемого «Крым», — пивной бар. Под вечер вся шикарная публика из отеля отправляется в бар и пьет пиво, сидя на траве. Да, да! Пиво — эротический напиток в Сантмаугне.
«Средний класс, Надя, средний класс».
За соседним столом сидели три поляка. У одного пустой рукав, двое других ходят с палкой. На них английская униформа. За столом они вели себя совсем неслышно, словно у них не было сил говорить. Держались поляки с необычайным достоинством. Репнин раскланялся с ними в первый же день, однако общения избегал. Они были молоды. Как страшно изувечила их война, с содроганием думал Репнин.
Инвалиды могли не участвовать в танцевальных вечерах госпожи Фои.
Новые знакомые Репнина — доктор Крылов и его жена — сидели за столом в обществе человека в шелковом, русском домашнем халате. Он сидел спиной к Репнину. Репнин мог разглядеть лишь его бычью шею и бритый череп, напоминавший увеличенный бильярдный шар. На том месте, где он сидел, в гостевой карточке значилось: Captain Belaiev. Эту фамилию Репнину приходилось слышать в Лондоне. Он был секретарем некоего тайного общества русских царских офицеров. Капитан Беляев много ел и ухаживал за женой доктора Крылова. Еду он обильно запивал пивом. Госпожа Крылова была в новом наряде и напоминала гимнастку, сошедшую с трапеции. На берегу моря, полуобнаженная, она выглядела куда более привлекательно. Она поминутно пудрила свой покрасневший нос. И приятельски улыбалась Репнину.
За одним из столиков в углу Репнин приметил даму с девочкой; девочка обвила ногой ножку стола и постоянно теребила мать какими-то вопросами. Мать девочки, тонкая, с длинными ногами, судя по всему, прекрасно сложена. У нее были прелестные ноги. Чудесный загар. Изящные, благородные черты лица неясно проступали, словно покрытые сморщенной шелковистой бумагой. В профиль видны большие синие глаза. Жуткое зрелище. Несмотря ни на что, женщина казалась привлекательной.
У нее были светлые шелковистые волосы, густые, ничем не стесненные, по старинной английской традиции они волнами падали на ее оголенные плечи.
Девчушка была очень хороша и походила на мать, с такими же большими дивными глазами, окруженными темными тенями. Пальчиками она подбирала крошки со скатерти, как будто это была сладкая халва.
И мать, и дочь одеты были в какие-то причудливые, необыкновенно дорогие наряды.
По-настоящему ужаснулся Репнин, когда женщина повернулась лицом к Сорокину, опускавшему к ее ногам в сандалиях под столом какие-то пакетики. На этом лице, белом, как меловая маска, неповрежденными остались лишь большие синие глаза без бровей. Видимо, ее лицо с трудом спасли после тяжелого ожога. Белая кожа вокруг глаз и поныне оставалась сморщенной, а губы были бледные, бескровные. Дама была заметно оживлена.
Сорокин невозмутимо смотрел ей в глаза, не отводя взора от маски, словно на ней не осталось ни следа от страшного ожога. Репнину потребовалось несколько минут, чтобы собраться и, преодолев ужас, почувствовать к ней сострадание. Это лицо по-прежнему оставалось чудовищной маской, но постепенно в нем нарастало ощущение театральной условности маски, и в этом свете она уже не казалась ему безобразной — она была страшной.
В гостевой карточке на том месте, где сидела дама с девочкой, значилось: Mrs. & Miss Peters.
Репнин дал себе зарок не спускать с нее взгляда, чтобы успеть привыкнуть к этому лицу до той минуты, когда ему придется с ней познакомиться. Он должен будет сделать вид, что ему представили всего лишь экстравагантную лондонскую даму. Обычное курортное знакомство, ничего особенного. Она не должна заметить ни тени ужаса, который он испытал в первые мгновения, когда ее увидел. А может быть, это лицо, не так давно пострадавшее в катастрофе, с годами снова станет красивым — пронеслась у него безумная мысль. Он восхищался Сорокиным: как он мог так спокойно и ласково смотреть на нее, не отводя взгляда? Должно быть, немало пришлось повидать ему подобных лиц в авиации во время войны. Лиц его друзей летчиков.
Первыми от дверей в столовой сидели две дамы в трауре; Репнин поздоровался с ними при входе, но присмотрелся к ним только теперь. Ему хотелось досконально изучить то общество, в котором он оказался, чтобы подробнее описать Наде свой отдых на берегу океана.
Очевидно, это были старые девы, они сидели невероятно прямо и с необычайным изяществом ели по всем правилам строгого этикета, может быть, в молодости они были хорошенькими, но сейчас под юбками и блузками угадывалась высохшая плоть — кожа да кости. В гостевой карточке на их местах значилось: Countess М. & Countess B. И ничего больше. Они любезно, с печальной улыбкой, ответили на приветствие Репнина, когда он вошел в зал, но во время обеда ни на кого не взглянули. «Барышни из Смольного института» — так напишет он о них в письме Наде.
