Тогда она спросила его, не знает ли он Мустафу.
Он едва удержался, чтобы не ответить этой англичанке словами Камброна[18]. Мустафа для этой коровы значит больше, чем все Средиземное море.
— Уж не случилось ли, дарлинг, и вам завернуть к Мустафе на чашку кофе в то лето, когда мы отдыхали с вами в Монте-Карло?
Его жена поражена презрительным и злобным взглядом, которым смотрит на нее в это мгновение муж. Взгляд его полон ненависти. «Мустафа, — бормочет он себе под нос. — Мустафа».
— C’est trop fort, Niki![19] Боже меня упаси!
— Я бы совершенно спокойно, — заговорил Репнин каким-то незнакомым ей грубым голосом, — прочитал с того света ее объявление в газете о продаже оставшихся после него ботинок, но если бы она вместо того, чтобы помянуть Россию, Санкт-Петербург, своих погибших братьев, вместо того, чтобы вспомнить лазурное небо над Средиземноморьем, вдруг по прошествии лет вспомнила бы Мустафу, он бы задушил ее собственными руками, как сучку, вцепившуюся ему в ногу.
Хоть он и не всегда был с ней в последнее время изысканно вежливым, однако ее ужаснул этот его дикий выпад и тем более взгляд, которым он ее окинул. И она отвернула от него голову.
Что это такое? — потрясенная спрашивала она себя. — Ревность? Или какое-то бешенство мужчины, предчувствующего скорую старость? Любовь, но какая же это любовь? Или жена для него просто вещь, находящаяся в его доме, его собственность? Возможно ли, чтобы из этого почтительного, мягкого, прекрасно воспитанного человека вдруг вырвался дикий зверь, казак? Какой-то страшный Репнин? Разве возможно, чтобы между ними не было больше никакой связи в браке, кроме самого этого брака? Ни духовной, ни сердечной, ни связи с тем морем и небом, со всем, что было у них раньше, ах, как это было раньше, со всеми нежными словами, объятиями, слезами?
От страха она смеется помимо своей воли и спрашивает его каким-то тонким голоском, которым когда-то, еще маленькой, говорила со своими братьями:
— О Господи Боже мой, Ники, положим, я бы ненароком и заглянула тогда в лавку к этому марокканцу, продавцу сувениров из Монте-Карло. Вы что же, стали бы меня подозревать?
— Вы меня не поняли, Надя. Узнай я тогда, что вы заходили к Мустафе на кофе, я, может быть, просто отвернулся бы и ушел. А может, и простил бы. Никто не знает, чего можно ждать от русского человека. Вы были молоды. Неопытны. Все, что тогда могло с вами произойти, я бы считал естественным. Но я бы вас убил, если бы вы сейчас стали вспоминать Мустафу и спрашивать о нем!
Жена его рассмеялась еще громче.
— Но, может быть, они вспоминают не Мустафу, а его кофе?
— Ну уж увольте. Не поверю, будто они кофе вспоминают. Они не могут забыть Мустафу. Римские легионеры в пустыне умирали с именем Цезаря на устах. Первые христиане на смертном одре взывали к Христу. А эти не могут забыть Мустафу и его член. Нет, больше я не ходок на эти ужины. Не желаю, чтобы меня расспрашивали про Мустафу. Не желаю, чтобы эти дамы искали мне заработок в Лондоне.
Его жена хохочет. Но потом умолкает и смотрит на него озабоченно. С некоторого времени, как она замечает, лицо его вытянулось, посерело. Выглядит он не лучшим образом. Похудел. Она подходит к нему и гладит по лицу.
Она еще больше любит его такого вот уставшего, замученного, еще сильнее жаждет его ласки, но ничего ему об этом не говорит. О, как наслаждалась она его любовью в своей далекой молодости, но когда они оказались в беде и несчастье, его объятия стали для нее еще более сладостными, хотя она и не могла бы объяснить почему. Но когда он, подавленный, возвращается в их мрачный дом после очередного неудачного знакомства, Надя загорается страстью и долго не отпускает его от себя, пока он не забудется и не заснет, убаюканный ее лаской.
Нет, он должен и дальше посещать эти клубы, решительно протестует жена Репнина, как бы вовсе не принимая в расчет его раздражение, вызванное Мустафой. Она настаивает на этом, более того — сама с вызывающим упорством провоцирует его продолжать разговоры о злополучном Мустафе. Кстати, какой он, этот Мустафа? Она лишь смутно припоминает, действительно какой-то марокканец продавал в Монте-Карло сувениры. Но какой он из себя, совершенно не помнит. Кажется, у него были нафабренные и зализанные волосы. Ей твердят со всех сторон, не только Ордынский: самый верный путь получить место секретаря в каком-нибудь клубе — это клубные знакомства. Эта должность прекрасно оплачивается. Еще немного терпения. А через год — он увидит — она будет шить наряды женам махарадж.
Но самый первый шаг, который они должны сделать для своего успеха в обществе, — это перемена адреса. То же самое советует ей и старуха Панова. Необходимо найти квартиру в Лондоне.
— Верно, верно, — соглашается с ней муж.
Он и сам это знает. Лондонские врачи, как проститутки в Тунисе, имеют свою улицу. Адвокаты — свой квартал. Торговцы бриллиантами — целый район. Надо было бы и им сменить этот захолустный Милл-Хилл на какой-то приличный район в Лондоне.
А между тем в те времена отыскать небольшую квартирку в Лондоне было труднее, чем нащупать в темноте замочную скважину. Англичане одержали победу над Наполеоном при Waterloo потому, что английская пехота в красных мундирах выдержала атаку французской конницы. А теперь оборону держали три миллиона англичан, владельцы небольших квартир в Лондоне. Эти небольшие квартиры были самыми дорогими. Агенты держали их на строгом учете и торговали ими, как расхожим товаром. Вначале надо было заплатить агенту.
— Коля, дорогой, придется заплатить!
Так они вначале и сделали. Агент давал Репнину адрес, но, когда он являлся туда, квартира была уже сдана. Загадочная история. За новый адрес новый гонорар. При найме квартиры приходилось платить за старую, подержанную мебель, какие-то вонючие кресла, занавески и при этом давать взятку, словно бы Лондон отдан на откуп какому-нибудь Абдул-Хамиду.
Надя попыталась обратиться в муниципалитет Милл-Хилла.
Тысячи людей дожидаются квартир, сказали ей. В первую очередь квартиры должны получить молодые пары, участники войны. Они возвращаются из разных стран. У некоторых есть дети. У них детей нет. Кроме того, они не англичане. Почему бы им не поселиться в каком-нибудь бараке для перемещенных лиц? Это бы им обошлось очень дешево.
Ей посоветовали обратиться в католический приход. Не в англиканский. Католический подыскивает квартиры и полякам. Может, подыщет и для них.
Священник католического прихода приветливо принял Надю, но с сожалением признался — вряд ли ему удастся найти для них квартиру. Он рекомендует им поселиться в доме какого-нибудь одинокого господина или старой состоятельной дамы в качестве домохранителей. Это бы им автоматически давало квартиру, а, возможно, еще и плату. Они на этом острове иностранцы и сами должны понимать — квартиры прежде всего предоставляются молодым английским супружеским парам, у которых нет крова над головой. А квартир недостаточно. Их очень мало. Ведь в Лондоне так много разрушенных домов. Миллионы людей ждут квартиру.
Отчаявшись, Надя совершенно случайно в разговоре со старухой Пановой рассказала о своих незадачах с квартирой. И даже побледнела от неожиданности, когда старая графиня сказала ей: у нее есть для них маленькая квартирка в Лондоне. Надо только немного подождать. Пусть еще потерпят в доме майора.
После всех неудач, постигших его в клубах, Репнин все чаще замыкался; каждое утро молча, точно в каком-то сне, отправлялся на работу, выходил на станции «Пикадилли» и шел в свою лавку, где в подвале его дожидалась длинная шеренга ботинок и его треножец. Погруженный в свои мрачные думы, он все чаще, шагая по Лондону, разговаривал сам с собой, что-то нашептывая и бормоча себе под нос. Но кому мог он сказать теплое слово, если бы и захотел? Людские толпы беззвучно расползались по городу, подобно муравьям, тысячи и тысячи лиц мелькали, как маски в каком-то безумном карнавале. Обычно, поднимаясь из подземелья на поверхность, он останавливался перед церковью, святого Иакова с ее двориком, превращенным в мемориальный сквер памяти погибшим в первой мировой войне, или, откладывая ненадолго приход в свой подвал, направлялся к площади, где был памятник так называемой великой победе англичан в Крымской кампании. Да, он был, конечно же, русским, однако испытывать сейчас нелюбовь к этому памятнику было смешно. Все это относится к истории.
