Жена слушала его в отчаянии, потрясенная не столько самим его рассказом, сколько ясным пониманием того, что вслед за кратким периодом просветления им вновь овладела безумная жажда выжечь дотла свою душу и удалиться со сцены. Покинуть ее навсегда.
Волна энтузиазма, вызванная новой его жизнью в подвале, правда, схлынула значительно быстрее, чем можно было предполагать. В юности, постигая науки за границей, будучи юнкером в Петербурге, да и потом, в эмиграции Репнин полагал, что приносит пользу не только себе, но и России. Однако весь труд людей, работающих в этой лавке, служил лишь одному: преумножению богатства семейства Лахуров, пребывающего в неведомом далеке. А что получают они за свой труд, все эти продавщицы и мастера — корку хлеба да угол в каком-нибудь чулане. Пока не отправятся на тот свет, как отправился недавно итальянец. И все это ради чего? Ради того, чтобы светские женщины могли надеть на себя не хрустальные башмачки, а туфли из замши или крокодиловой и змеиной кожи? И тем самым обеспечить семейству Лахуров возможность даже среди зимы нюхать цветущую мимозу.
Что касается его, Николая Родионовича, то его завод, кажется, иссяк. Как бывает с часами, когда стрелки замирают на циферблате.
Он теперь так и будет, когда его снова заведут, корпеть в своем подвале из года в года за фунт в день, хотя даже Зуки, мастер по части сапожных набоек и дамских каблуков, получал больше, чем он. Так будет с ним по гроб жизни. Однако каждый отработанный год, растолковывал Зуки, может принести ему надбавку в десять шиллингов или фунт в неделю. Сейчас он имеет семь фунтов. Если он придется ко двору, через год он может рассчитывать на восемь фунтов. А потом дотянет до десяти. Уборщица, моющая лестницу, никогда не перевалит за два с половиной фунта. Лет этак через десять он сможет зарабатывать двенадцать фунтов, но больше этого никто из восседающих на трехногих табуретах с улицы Сент-Джеймса не получает. Это подтвердил и ван Мепел. Да ведь и то сказать — базы он никакой не имеет, не было у него практики в обувном деле, одном из древнейших человеческих ремесел, это тоже не засчитывается ему в плюс. А люди проработали в этом подвале по десять, двадцать и тридцать лет, ясно, у них есть преимущество перед ним. Они вправе ждать надбавки. А кто такой Репнин — чужак, случайный человек, залетная птица, со смехом констатирует Зуки. (Да он им как снег на голову свалился, в их подвал, набитый колодками.) И вообще нельзя понять, что он забыл здесь, что за неволя ему тут торчать, на этом трехногом троне. Кое-кто посмеивается у него за спиной. Ведь он поставлен блюсти интересы фамилии Лахуров, учитывать каждый пенс, заработанный мастерами тяжким трудом, уродующим их наружность и здоровье. Каждую пятницу он должен облагать налогом грошовый заработок мастеров и продавщиц.
Кроме того, рассуждает Зуки, да будет ему известно: не только семейство Лахуров — все владельцы модных магазинов в Лондоне отбирают для себя работников по внешнему виду. Тут один лишь померший итальянец был болезненного вида, с желтым лицом, в обшарпанной одежонке. Остальные все, даже негр Луциюс, такими разнаряженными в лавку являются, что хоть сейчас в «Травиате» петь. Да что говорить, это все молодые люди, они еще и приударить за дамами не прочь. А господин ван Мепел просто создан, чтобы играть адмирала на подмостках какого-нибудь континентального театра. Ну, а нашей Сандре и мисс Мун только в «Рице» и блистать. Вот Пэтси немного сдала, но недалек тот час, когда ее с дешевеньким подарком выставят за дверь.
В элегантных лавках все должны выглядеть красивыми и веселыми. Приятными на вид.
Перно в свое время советовал ему ни слова не говорить Лахурам о своем происхождении. Пусть лучше скажет, будто служил кассиром на тотализаторе. Зуки находил совет вполне разумным, однако и в эту сторону нельзя перегибать. Боже упаси, если станет известно, скажем, о болезни его жены, или о том, что ее поместили в больницу, или что вообще с ним приключилась какая-то беда. В Лондоне это скрывают, как змея скрывает ноги. Как только до хозяев дойдет слух о том, что в доме у кого-то есть больные или случилось несчастье в личной жизни — хотя о ней никто тут не спрашивает, — как его немедленно уволят. Не потому, что ван Мепел или сами Лахуры столь жестоки. Просто таковы нравы лондонского трудового подполья. Возьмите продавщиц из модных магазинов, ежеутренне спрессованных в вагонах, как сардины, их доставляют в Лондон поезда подземки — но обратил ли он внимание на то, как они потрясающе одеты, с какой тщательностью уложены их прически? Известно ведь, сколько все это стоит, да только иначе им нельзя. Они обязаны быть красивыми. Женский обслуживающий персонал из модных магазинов такой, что хоть сейчас на конкурс красоты. Ордынский рассказывал: в молодые годы, до войны, будучи польским дипломатом, он выбирал себе по субботам какую-нибудь продавщицу из лондонского модного магазина, чтобы провести с ней воскресенье в Париже. И до того все они были хороши — ну прямо-таки принцессы из галереи Хемптон-Корт.
Ордынский — аморальная личность, прерывает его Надя, скверный, разложившийся тип, позор польской нации.
У него о нем другое мнение — возражает ее муж. Но главное, он хотел ей сказать — его возраст не позволяет ему рассчитывать надолго закрепиться на этой работе, найденной им с таким трудом. Пока это еще не критично, однако вскоре скажется. После тридцати лет верной службы в этих модных заведениях стариков, как правило, увольняют. На прощание дарят какой-нибудь пустяк. Железнодорожники, отслужив сорок лет, получают в подарок часы и отправляются на пенсию. Иной раз пенсия не достигает двух фунтов в неделю. Все это объяснил ему Зуки. А ежели иному старику и удается зацепиться на работе, его обычно держат в подвале, в полутемном углу. Как символ бренности в этом прекрасном мире. Сами хозяева не решаются вытряхнуть старца вон, опасаясь, как бы профсоюзы не подняли вой, и потому всячески стараются сделать так, чтобы он ушел по собственной воле. Это всем известно, и все к этому готовятся. Припасают себе местечко в богадельне. Лишь незаменимым знатокам своего дела иной раз удается остаться в подвале на своем месте. (В каждом доме найдется такой треснувший ночной горшок, задвинутый подальше в угол — говорит Зуки.) И только в редком случае увидишь за прилавком в Лондоне кое-кого из этих полуглухих, беззубых стариков.
Она потрясена, подавлена его рассказом. Ну, а что они о женах рассказывают?
Зуки отправил свою жену к дочери — так он ему сказал. Он не в состоянии ее прокормить. Они ничего не сумели скопить, хотя и работали всю жизнь, сначала в Марселе, а после в Лондоне. Если он что-нибудь и подрабатывал, то на мандолине. Всех тех, кого упакованными в вагоны, подобно сардинам в банках, доставляют в Лондон поезда подземки, ждет такое же будущее. У них одна судьба. Все они трясутся от страха с приближением старости. Так устроена жизнь. Ты вскакиваешь, несешься на станцию, стоишь, тесно сдавленный другими телами, по прибытии в Лондон автоматически выходишь на поверхность. Безмолвно. Спешишь занять свое место в подвале, а вечером, после окончания рабочего дня, возвращаешься обратно, и так сорок лет подряд. Если кто-то замешкается или упадет, корчась в судорогах, как тот итальянец, — его быстро запихивают в землю или сжигают. Огромные лондонские крематории на кладбищах работают непрерывно. В их печах такая температура, которая за несколько секунд превращает труп в горсть мелкого пепла. (Семейству выдают этот пепел, насыпанный, как чай, в жестяную коробку.)
Жена его в ужасе кричит, чтобы он прекратил этот невозможный бред. Надо что-то делать, этого нельзя так оставить!
Действительно, человеческое существо восстает против такой жизни, соглашается ее муж. Он это понял в первые же недели работы. Все жаждут найти для себя какое-нибудь утешение. Хотя бы минутное. Теперь он понимает, почему рабочие в Шотландии и Лондоне столько пьют. Чтобы не слышать. Чтобы не видеть. Чтобы не смотреть. Чтобы отключиться от действительности. Он понимает теперь, почему так приветливо здоровается с ним каждый день поденщица, моющая лестницу перед входом в лавку. Вначале ему показалось, будто она заигрывает с ним. Но нет, это просто потребность сказать кому-то доброе слово. Вечером на станции, в толпе каждый стремится отыскать знакомого. Каждому хочется перемолвиться с кем-нибудь двумя-тремя словами. Обменяться незначительной фразой с дворником. Или с цветочницей перед входом на станцию. Все те, кто возвращается с работы домой, из года в год покупают газеты у одного и того же продавца. Хранят ему верность — такой верности не встретишь и в супружеской жизни. «Как жизнь, Джордж?» «George, how are you?»
