В первые дни в своем новом жилище он просыпался с чувством упоения от природы и пения птиц, которого не слышал уже давно. Он был очень предупредителен с Мэри и со всеми домочадцами, а прелестная молодая женщина, приносившая по утрам чай, и впрямь казалась ему очаровательной актрисой. Он безукоризненно вел себя с ее отцом и матерью. Служащие гостиницы и соседи в самых лестных словах отзывались о поселившемся у них иностранце.

Но недели через две все переменилось.

Теперь по утрам Репнин вставал непроспавшимся и хмурым и едва обменивался двумя-тремя фразами с приносившей ему чай Мэри. Как-то даже случилось, что он не поздоровался с ее отцом и прошел мимо, словно во сне, глядя неизвестно куда широко раскрытыми глазами. После ужина он уже не сидел, как прежде, за столиком, где подавали пиво. Словно разыскивая кого-то, он блуждал по кладбищу, что было через дорогу от дома, и каждый вечер подолгу ходил по каштановой аллее или молча сидел там. Среди соседей пошли разговоры.

Репнин был вроде бы при работе и в то же время без работы.

Графиня Панова тщетно зазывала его несколько раз к себе на чай.

Он дотошно и ревностно исполнял свои обязанности только в отношении ирландской кобылы, но на вопросы отвечал резко, а больше молчал, так что Джонс не мог понять, что с ним происходит?

Он впал в отчаянье после первого письма жены.

А второе письмо из Америки его совсем убило. Хотя Надя явно старалась не ныть и не сгущать краски, тем не менее несколько раз повторила, что, мол, не все то золото, что блестит, даже и в Нью-Йорке.

У Марии Петровны неожиданно возникли затруднения. В гостинице с ней все любезны. Однако ждут от нее чего-нибудь новенького. Русские украшения по-прежнему в цене, но покупают их редко. Женские шляпки идут лучше, но их недостаточно, и выручки едва хватает на выплату налога. Мария Петровна подозревает, что ее компаньонка, американка, хочет прибрать дело к рукам и от нее отделаться. Тетка много курит. Невероятно много. А отходит душой, лишь когда они вспоминают прошлое.

Что касается самой Нади, ее эскимосы сначала нравились, но мода на них быстро прошла. С ними пришлось покончить. Русские балеринки, которых она шила, привлекли внимание одного киномагната, который за ней ухаживает.

Как бы то ни было, писала ему Надя, она чувствовала себя куда счастливее там, в их комнатке на восьмом этаже. Хоть, надеется, шить ей придется не так уж часто, она тем не менее снова купила швейную машинку. Звук ее действует усыпляюще. Ее крохотная лампочка так приятно светит во мраке. Она с наслаждением смотрит на нее, пробудившись среди ночи.

Под влиянием этого письма и еще более усилившегося отчаянья Репнин помрачнел. Запах конюшен преследует его теперь даже во сне, даже на берегу моря, которое совсем рядом и куда он ходит все чаще.

Чтобы как-то успокоиться, он взял за правило что-нибудь читать по вечерам. Однажды взгляд его упал на кучу книг, которые он привез с собой, но еще не расставил, потому что для них не оказалось места. Они лежали на столике возле умывальника, а на них, будто на холме, стоял старинный подсвечник. Как-то вечером, разбирая книги, Репнин заметил томик, оставленный для него у портье графом Андреем.

Какая-то книжка о Санкт-Петербурге.

То есть о Ленинграде.

Усевшись в кресло и набросив на ноги шотландский плед, которым днем покрывали постель, Репнин начал листать книгу, о которой совсем забыл и которую привез, так и не прочитав, вместе с другими. На ее первой странице Покровский оставил дружескую надпись. Несколько слов. Сунув босые ноги в тапочки, сонный, тепло укутанный пледом, Репнин перелистывал страницы. Ему стало грустно, он был растроган.

«Девятьсот дней блокады», — слышал он шепот покойного Барлова. И они выдержали. Сущий ад. Может быть, там еще жива его старушка-мать? Он опустил голову, она словно сама падала на книгу. Петроград. «Из тьмы лесов, из топи блат родился…» — бормотал он строку Пушкина об этом городе.

Перелистывая книгу, подаренную ему Покровским, Репнин задержался на одной из первых страниц с фотографией Петропавловского собора. При первом взгляде высокая колокольня напомнила ему храмы, которые он видел и в других северных странах, куда в детстве ездил с отцом. Однако уже в следующее мгновение изумительная стройность колокольни, подобно стреле, пронзающей небо, породила в его сознании какую-то щемяще русскую картину, похожую на сон. Рядом с этой картиной из книги, где храм был цвета старого русского золота, а небо синело над ним, словно в Италии, возник образ той же самой церкви над рекой, но уже в освещении полуночного солнца, в прозрачной белой ночи его детства, его молодости, в Петербурге.

Петропавловская крепость на картинке превратилась в темный силуэт на фоне голубого неба, и это небо с той же самой стройной, темнеющей на нем колокольней, он видел перевернутым вверх дном в совсем голубой воде. Да, там были те же ночи, что и в его время. Светлые, розовые, с призрачными сумерками, которые сменялись новым днем. «Блеск безлунный», — говорит Пушкин. На следующих страницах Репнин увидел страшные фотографии блокадного времени, ужасы войны. Невский проспект. Город под снегом, погруженный во мрак. Черные группы мужчин и женщин, в поисках пищи, хоть какой-нибудь пищи. Трупы, лежащие на мостовой под артиллерийским обстрелом.

Потрясенный, Репнин все быстрее перелистывал страницы и вдруг вздрогнул, словно получив удар в грудь. Перехватило дух. Он снова услышал смех покойного Барлова, увидев на фотографии Аничков мост, по которому когда-то, почти каждый день проезжал в экипаже или проходил пешком. Роскошная, старая, железная ограда была на своем месте. Были реставрированы и известные всему миру скульптуры Клодта, эти вечные укротители вздыбившихся коней, а невдалеке он увидел и Аничков дворец.

Дыхание сперло.

Тут, напротив, за деревьями находился дом его деда, который, когда ему уже перевалило за шестьдесят, родил со своей молодой женой шестерых сыновей.

Он услышал внутри себя какой-то смех. Над ним смеялся его покойный товарищ Барлов. «Ваш дом, князь, — шептал он на ухо. — Ваш дом».

О книге, которую граф Андрей оставил ему перед своим отъездом в Париж, Репнин при переселении совсем забыл. Сейчас, случайно обнаружив ее, он еще не предполагал, что эта книга станет его судьбой в Лондоне. Когда на фотографии он увидел Аничков дворец и дом своего деда, он схватил лупу, которой пользовался в своем первом подвале, разбирая подписи англичанок на квитанциях и чеках, в лавке Лахура.

Эти дамы расписывались так неразборчиво.

Да, тут, на картинке, был виден и их дом. Были те же самые окна, высокие окна, целая дюжина окон в бельэтаже. В круглую лупу он отлично их рассмотрел. Дом его деда был нечто вроде дома-близнеца. Собственно, это были два дома с двумя совсем одинаковыми подъездами. Роскошный дом, как будто бы сросшийся из двух.

Репнин подумал — который же вход вел в их половину? Они похожи как две капли воды, и он не был уверен, который же из двух вел к ним. Хотя тысячу раз подъезжал сюда в экипаже. Забыть это казалось невероятным. На лбу проступил пот. Ряд высоких зеленых деревьев вдоль реки заслонял вид. Он бесчисленное множество раз входил в детстве в этот дом, а сейчас смотрел на него с лупой в руке и не мог с уверенностью сказать, куда именно он входил. Одна дверь вела в их половину, но на этой фотографии, растерявшись, он не мог понять, которая именно? С помощью лупы Репнин как бы вернулся в Петроград и вот стоит перед домом и теряется в догадках, в который подъезд некогда входил и откуда выходил. В первое мгновение, взглянув на свой дом через сорок лет, он был уверен, что к ним вела правая дверь и что он ее узнал. Однако в следующее мгновение ему показалось, что, наоборот, левая. Даже окажись он сейчас действительно в Петрограде, он бы и на месте не определил, которая из двух дверей его. Было такое ощущение, словно он сам себя разглядывает в лупу.

Двери были похожи одна на другую, как два близнеца, и он их забыл — во всяком случае так ему казалось. Изумленный, Репнин беспомощно оглядывался по сторонам, надеясь найти кого-то, кто бы в гостинице, напротив кладбища, у остановки автобуса мог ему это объяснить.