Когда впервые, в том домике у двух дубов, который они занимали в Милл-Хилле, он предложил ей покончить с собой, она оцепенела от изумления. Она была достаточно самоуверенна, чтобы не связать эту его идею с желанием избавиться от нее, порвать их брак, освободиться. Но про себя сразу же решила — ей действительно следует уехать. Ни отец, ни братья, даже в минуту самой ужасной нищеты, никогда бы ей такое не предложили. Тогда она впервые ощутила по отношению к мужу нечто похожее на презрение.
В один из последних дней Репнину позвонил Беляев и на правах старого знакомого причитал и изливал перед ним душу. Говорил, что Крылов явно действовал под влиянием сумасбродных рассуждений Репнина о Москве. Среди прочего, рассказал, что влип в историю и новый секретарь Комитета, его приятель Сорокин. Разве ему не известно, что вытворил Сорокин? Узнав, что Репнин прогнал свою жену в Америку, Сорокин и свою выгнал, а сам сбежал с дочкой госпожи Петерс в Ирландию. Собирается жениться на Пегги.
В Берлин его не отправили, но с английской летной формой пришлось распрощаться. Уехал в Ирландию, продолжает летать, но уже в гражданской авиации. Это все, что захотел сделать для него сэр Малькольм. И это тоже репнинские штучки, потому что Репнин — большевик.
Выругавшись, Беляев бросил трубку.
Теперь по вечерам, когда Репнин возвращался в свою новую маленькую квартирку, часто звонила графиня, чего прежде она никогда не делала, и всякий раз осведомлялась, был ли он в ее конюшнях в Доркинге? Видел ли лошадей? Звонила и госпожа Крылова из Корнуолла. А госпожа Фои как-то от имени Комитета предложила ему бесплатно отдохнуть этим летом на побережье. Он, говорит, остался один. Без жены.
Звонят Репнину и из Комитета неоднократно. Спрашивают, чему верить — уезжает ли он навсегда в Америку или, наоборот, остается в Лондоне? Предлагают помощь. Деньги или рекомендательное письмо в аналогичный Комитет в Нью-Йорке. Несправедливо, что дочь княжны Мирской вынуждена заниматься шитьем кукол. Только потому, что вышла за него замуж.
Как-то рано утром заявился к нему тренер графини Пановой и передал, что графинин «джип» ждет у дверей. Выйдя, Репнин увидел этого рыжего мужчину в галифе и черном полуцилиндре. Он, говорит, должен отвезти Репнина в Ньюмаркет, показать тамошние конюшни графини, хозяйских лошадей. Репнин молча садится рядом с ним в машину, до самого Ньюмаркета они не произносят ни слова.
У конюшен леди Лавинии Джонса встретила толпа конюхов и жокеев. С Репниным все были любезны. Однако начали улыбаться, когда он завел речь о скачках, и смущенно признались, что не могли бы выговорить его фамилию даже за пять фунтов.
В то утро Ньюмаркет был окутан туманом. Вдали скакали верхом несколько грумов, мальчиков, почти детей. Мистер Джонс показал Репнину кобыл, которых он готовил для скачек. Время до полудня прошло без каких-либо происшествий. Потом все обедали. По нескольким брошенным Джонсом словам, касающимся конюшен, лошадей и самой старой графини, Репнин догадался, что тренер в курсе всех ее дел. Вскользь Джонс упомянул и о русских рысаках, которых, мол, родственник графини, сэр Малькольм, вроде бы намеревается купить. После обеда Джонс отвез Репнина в Миклехем. Отсюда было рукой подать до виллы графини Пановой на склоне Бокс-Хилла. Окрестный пейзаж выглядел идиллически.
Дорога шла возле маленьких домиков, окруженных цветущими ладами, так что встречные автобусы словно выскакивали из зелени и снова ныряли в нее, так же как и местный поезд в Доркинг. Перед гостиницей, по соседству с которой он жил, стояло несколько столиков, где подавали пиво, а сама гостиница была похожа на дом сельского священника. Напротив, через дорогу возвышался большой каменный крест, дальше — кладбище и церковь. А мимо нее, в сторону холма, к вилле графини, тянулась дивная каштановая аллея.
Из домов и по дворам не слышно ни звука, разве что перекликнутся петухи да поквохчут куры. Мертвая тишина. Часы на церковной колокольне стоят.
Эта маленькая гостиница по сути дела ничем не напоминала гостиницу и окружена была цветущим фруктовым садом, как и соседние дома, в одном из которых поселился Репнин. Его комната на втором этаже была чистой и уютной, ее маленькие окошки выходили на дорогу, ведущую в Доркинг. По стенам висели картины, изображающие скаковых лошадей и конные состязания.
На столе, в вазе, — огромный букет цветов.
На тумбочке у постели кто-то, вероятно, Мэри, забыл клубок шерстяных ниток с воткнутыми в него длинными спицами. Репнин сказал Джонсу, что местечко очаровательно и дом очень опрятен.
Он думает (I think), что спать сможет спокойно. У самых дверей дома — остановка автобуса в Кингстон и Лондон.
Проведя в своем новом жилище, в этой деревеньке под Лондоном неделю-две, Репнин пришел к выводу, что, наконец, спасен, что хорошо устроился и обрел покой. Окрестные перелески, цветущие каштаны, деревенская тишина по ночам, весна, звезды на чистом небе действовали на него усыпляюще. Он превратился в конюха, но при этом остался князем. Каждое утро он на автобусе, останавливающемся у самого входа, отправлялся в Доркинг, к мистеру Джонсу, а вечером возвращался обратно и ужинал на воздухе перед гостиницей, куда стекались жители ближайших домов посидеть за кружкой пива. Люди рассаживались на деревянных скамьях или прямо на траве. Постепенно у мужчин начинали блестеть глаза. Потом один за другим они уходили. Предварительно, под общий смех, завернув в сортир. А после и окончательно расходились, громко желая оставшимся «спокойной ночи», good night. Затем по радио исполнялся английский гимн, и все замолкало. Вокруг, уже роняя цвет, белели цветущие яблони. Репнин получил свое первое жалованье в Доркинге и каждое утро ездил с Джонсоном в конюшни. Но по сути дела он еще и не работал. Как неприкаянный по целым дням ходил за тренером, которому вообще нечего было ему поручить. Князь превратился в конюха, а сам себе казался человеком полностью пропащим — живым трупом. И в то же время униженным себя не чувствовал. Такая жизнь ему нравилась, он словно бы отдыхал летом в деревне, в своем Набережном.
Дело, которое ему определили, заключалось в том, чтобы следить за копытами кобыл, изучать повадки и характер лошадей. Джонс говорил ему о жокее, которому предназначается молодая, ирландская кобылка. И, рассказывая, каждый раз в конце повторял одно и то же, что, мол, старуха жадна на деньги и просто спятила: хочет выиграть заезд на такой молоденькой кобыле, причем с жокеем, получившим право на скачки лишь в минувшем апреле. Ежедневно все завершалось общим обедом в компании остальных конюхов и игрой, которая была Репнину хорошо известна.
Darts.
Около пяти вечера он мог уже быть дома. Для Джонса, казалось, важней всего было научить Репнина жаргону заправских лошадников. Он старался, чтобы Репнин говорил так, будто среди них вырос, и поэтому неустанно поправлял его. Отпускал он замечания и по поводу одежды и обуви Репнина, следил, чтобы и в одежде и поведении Репнин ничем не отличался от настоящего конюха. Зачем, неизвестно.
Об ирландской кобыле, которую готовили для скачек, он рассказал целую историю. Графиня упрямо решила попытать на ней счастья. Нравилась ей эта кобыла невероятно. У нее даже вошло в привычку целовать ее в лоб. Предсказывала ей блестящее будущее. В случае неудачи на скачках намеревалась ездить на ней верхом сама. Пока тренировали эту молодую лошадь, графиня приезжала посмотреть, как она галопирует. Ежедневно. Если шел дождь, шлепала в сапогах по грязи. А если дождя не было?
Джонс каждое утро хватался за голову. Она, говорит, просто тронулась. У ирландской кобылы, конечно, красивые ноги, и она хорошо берет старт. В начале заезда несется как угорелая, но выдержать до конца не сможет. В конце она сдаст. У нее слабоват круп, к тому же норовиста и, случается, сбрасывает наездника. У нее дурная привычка, когда почувствует кнут, повалится на спину и катается по траве.
Репнин слушал все это молча.