Вымыл руки, сел в кресло, задал еще несколько вопросов относительно ноги, о том, как она ведет себя во время ходьбы. Потом предложил Репнину следовать за ним и, пройдя коридор, они вошли в светлую больничную палату, похожую на операционную, где стояла одна кровать. Он, сообщил Крылов, теперь живет здесь.

В дом жены больше не вернется. Его там нет. И нет у него больше дома. Они разводятся. Скоро будет суд.

Репнин молчал. Не знал, что на это ответить. Молча смотрел на Крылова. Сидевший напротив него человек был тот же самый Крылов, что и в Корнуолле — спокойный, крупный, хотя немного осунувшийся. И несколько подурневший. Левой рукой он держал сунутую в рот трубку, однако не курил, а только грыз ее. Лоб был чистый и высокий, но подбородок как-то отвис. Разделенная пробором на две части бородка касалась съехавшего в сторону черного галстука-бабочки. Глаза по-прежнему имели детское выражение, но излом тонких бровей придавал лицу злое выражение. Какими-то веселыми и несерьезными выглядели лишь тоненькие, изумительно тоненькие, будто вереница черных муравьев, усики под огромным носом.

Он не в силах дальше выносить совместную жизнь с этой англичанкой. Хотя в свое время считал, что они доживут вместе до конца дней. Об этом он мечтал, когда женился. Изменяла ему с Беляевым, с Сорокиным, а этот Сорокин утверждает, что и с вами, князь. Ежеминутно ему твердила: «Почему вы не похожи на князя Николая? Почему вы не как князь Николай?»

Крылов трясся от смеха.

Репнин встал.

— Петр Сергеевич, этого я не ожидал от вас услышать. Это какая-то глупая клевета. Вам не следовало со мной так говорить. Это наглая ложь, и я бы просил вас прекратить подобный разговор. Вы же сами этому не верите. — Репнин побелел от ярости и чувствовал, что смешон.

— Конечно, ложь, князь. Что касается вас. А что касается Беляева и Сорокина — чистейшая правда. Я только хотел предупредить, что кто-то хочет, чтобы и вы предстали перед судьей. А мне самому все это абсолютно безразлично. Я в любом случае разведусь, что бы там в суде ни произошло.

— Петр Сергеевич, прошу вас, оставим этот разговор. Я надеюсь, он между нами последний.

И все же Крылову следует подумать о детях, добавил он, уже уходя, в коридоре. Доктор его провожал.

— Из-за детишек я и развожусь, князь!

Задержавшись в дверях, Репнин еще раз добавил, что Крылову нужно все как следует взвесить, и снова взглянул на доктора. Он поразился жалкому выражению его лица, отекшего, по-видимому, от бессонных ночей.

— Мне необходимо спокойствие в руке, князь, — сказал ему Крылов хмуро. — Каждый день от моей руки зависит по меньшей мере две-три человеческих жизни. Скальпель в руке хирурга прекрасно сечет, но рука не должна дрожать. Врач должен быть спокоен, нужно, чтобы у него в жизни было нечто такое, что бы его успокаивало. Семья, жена, дети, музыка, наконец. Мне это необходимо. А ей нет. Она — секретарь общества дантистов, борется за права женщин. Там ее семья. Принимая Беляева, она даже не соизволит закрывать двери в детскую комнату. Санитарки смеются, даже им стыдно. Теперь дошла очередь до вас. Задалась безумной мыслью переспать с настоящим князем.

Пора было прощаться. Репнин, сам того от себя не ожидая, доктору руки не протянул. Только еще раз повторил, что Петр Сергеевич должен обо всем как следует подумать. И самое лучшее — все же вернуться домой.

Однако доктор вошел с ним в лифт.

— Ни в коем случае! — воскликнул он своим басом. — Нет, нет! Никогда в жизни! Пока поживу здесь, в больнице. Комнатка чистая. Белая. Светлая. Здесь очень хорошо. Домой — ни в коем случае! Тут для меня настоящий рай. Тишина! Если б можно, остался бы здесь навсегда. Но это невозможно.

Окончательно прощаясь с ним внизу у лифта, Репнин повторил, что он все-таки надеется на примирение супругов.

Нет, нет! Только не это! Он дал жене пощечину в Польском клубе. За эту пощечину в суде он дорого заплатит. Таких вещей английский суд не прощает. Его обяжут платить алименты, и детей оставят у нее. Если б не дети, он бы бросил ее сразу после возвращения из Корнуолла. Его лишат детей. Сейчас он всеми силами старается лишь подольше задержаться в этой больнице, чтобы быть поближе к ребятам, хоть изредка их видеть. Она не позволит им встречаться и не допустит, чтобы они выучили хоть несколько русских слов. Не будь этих детишек, крепко привязавших его к Лондону, он бы уже завтра вернулся в Тверь. Но и это невозможно. Он — белый эмигрант.

Однако то, что Репнин сказал о российском царстве во время спора с Сорокиным, не выходит у него из головы. Очень это ему понравилось. Ники действительно был лишь фотограф. Для меня, князь, Тверь — единственная утеха в жизни. К сожалению, нам возврата в Россию нет и не может быть.

Крылов взял Репнина под руку, словно боялся остаться один. А Репнин немного замешкался, но затем поспешно распрощался с этим человеком, словно сбегая от какого-то наваждения.

Крылов еще сообщил: завтра на день-два уедет в Ливерпуль, в больницу, где работал до того, как связался с этой англичанкой. Для него та больница — самое милое место на свете. А у нее главное — секс. Репнину не стоит разыскивать его, даже по телефону. Он, Крылов, по возвращении из Ливерпуля позвонит сам. Надо будет сделать еще один снимок сустава, для больницы. А эту женщину, хоть она и родила ему двоих детей, он больше не желает видеть, никогда.

Когда Репнин направился к выходу, Крылов резко повернул обратно, но не вошел в лифт, а стал подниматься по лестнице. Поднимался он тяжело, с трудом.

Швейцар провожал его удивленным взглядом. Но с тем же удивлением он смотрел и на второго русского, который, прихрамывая, уходил из больницы.

Расставшись с Крыловым, Репнин поспешил к станции подземки со странным названием «Слон и Ладья».

В тот день, впервые, он шел на обед к старой графине, в ее дом, расположенный на холме Бокс-Хилл. Надо было еще успеть переодеться и купить цветы. А уже минуло одиннадцать часов.

Эту известную благодетельницу всех русских в Лондоне он видел всего однажды, в русской церкви — высокую, тощую пожилую даму в какой-то странной, сдвинутой набок шляпе. Слышал он и странный рассказ о ее перстне с розовым жемчугом, который ей подарил муж и который она никогда не снимала с пальца. Перстень был баснословно дорог. Она говорила, что не хочет с ним расставаться и после смерти. В память о великой любви.

Все русские в Лондоне твердили, что графиня владеет плантациями на острове, имя которого пишется Ceylon, а произносится по-английски Силон. Рассказывали, что в молодости она была похожа на известную балерину Карсавину, которая теперь жила в Лондоне со своим мужем — английским финансистом. Следовательно, в молодости она была очень красива, чего сейчас, глядя на нее, никто бы не сказал.

Когда она познакомилась с Надей, Надя ей очень понравилась. Однако Репнин упорно отказывался от визитов к графине. Сегодня он отказаться не смог, ибо жил в принадлежащей ей квартире. Теперь, после отъезда Нади, он вынужден был принять ее приглашение, но твердо решил, что делает это первый и последний раз.

Он разузнал о графине кое-что, не известное остальным эмигрантам, а именно: она была англичанкой, не русской. Хотя замужем за русским. Графиня это скрывала. Говорила по-русски, словно родилась в России, не хуже генеральши Барсутовой. С каким-то старым, аристократическим, великосветским акцентом, принятым при дворе. Репнин не счел нужным сообщать жене то, что он узнал о старой графине.

Графиня жила в огромной вилле на склоне холма Бокс-Хилл, а в Доркинге находились ее конюшни. Она слыла некоронованной королевой скачек и владела знаменитыми рысаками. Она сама ухаживала за ними, топая по грязи в сапогах. Когда Репнин возвратился из больницы после встречи с Крыловым, посланная за ним машина уже поджидала у входа.

Попросив портье купить ему букет тюльпанов, Репнин поднялся к себе на восьмой этаж переодеться. Спустя полчаса он уже медленно ехал в направлении Кингстона и Доркинга. Машина выглядела очень странно и была очень стара — из серии первых «роллсов». Закрытая. Черная. В Лондоне ездить в таких машинах считалось признаком изысканности.