Репнин предложение отверг.

Надя загрустила. В муже, во всяком случае так ей казалось, снова произошла какая-то перемена. Он охладел к ней.

Часто подолгу смотрел на нее, молча.

Когда вечером, после ванны, она обнимала его, он был явно смущен и улыбался печально. Ласкал ее, но так, как ласкают ребенка, не женщину.

А в ней, теперь уже окончательно решившей уехать к заокеанской тетке, с небывалой силой пробудилась жажда близости. Прошлым летом, после возвращения мужа из Корнуолла она, извиняясь, не подпускала его к себе. Краснея, объясняла — так, ерунда, женские мелочи. Он должен ее простить. Но однажды ночью в конце октября отдалась с небывалым бесстыдством. А в ноябре уже была ненасытна, словно они только что, а не двадцать шесть лет назад повенчались в Афинах.

В декабре с ней происходило нечто несусветное. Почти каждую ночь она льнула к нему и отдавалась бурно, страстно, забывая о всяком приличии.

Репнин был поражен.

В ней словно бушевал какой-то пожар, пламя полыхало во всем ее теле. Глаза лихорадочно горели.

А он меж тем ощущал, что стареет.

Она без устали внушала ему, что уверена — он тотчас же вслед за ней приедет в Америку.

Каждое утро Репнин старался сделать так, чтобы из дому они выходили порознь. Шел в булочную, на углу, потом в зеленную лавку. Но только проводив ее. А потом уходил якобы в свой подвал.

Он был ласков, нежно обнимал жену и ночью и днем, но обращался с ней, как с ребенком. Она же в конце этого года уже не скрывала свою ненасытную жажду любви и проявила такую опытность, будто прошла курс обучения бесстыдной страсти, описанной французскими авторами XVIII века.

Сама, правда, утверждала, что подобных книг никогда не читала, а как-то раз даже сказала, что молодой женщине читать их вообще ни к чему. Для этого книги не нужны, — сквозь смех заявила мужу как-то ночью. Это от природы дано каждой молодой женщине и каждой девчушке. И умолкла смущенно. Заметила, как он украдкой бросил на нее удивленный взгляд.

На рождественские праздники и на Новый год их засыпали приглашениями. Старая графиня Панова звала их к себе встречать Новый год. Жена доктора Крылова приглашала на Рождество в Польский клуб. Леди Парк опять же на встречу Нового года в отель «Савой», прибавив, что с ними будет граф Андрей и генеральша Барсутова.

Репнин от всех приглашений учтиво отказался.

Надя наблюдала все это с грустью.

Явно бросалось в глаза, что Репнин намеренно хочет воздвигнуть некий барьер между ними и теми людьми, с которыми он познакомился в Корнуолле.

Ему, сказал, хочется в праздничные дни посетить расположенный поблизости русский ресторан. Послушать русскую речь и русские песни. А дома спокойно послушать московское радио.

Он купил маленький японский транзистор, который ловил Москву лучше, чем лондонский настенный приемник. Таким образом, Надя, когда оставалась дома одна, была вынуждена любезно извиняться по телефону перед знакомыми мужа и отклонять их предложения, объясняя это тем, что они с Репниным, памятуя детство и чтя свои семейные традиции, отмечают эти праздники даже теперь, после стольких лет, проведенных на чужбине, в Лондоне, по старому русскому календарю, то есть на две недели позже, чем здесь принято.

Вот так. Она благодарила за приглашение и просила их извинить. Но что до нее самой, то ночь рождения младенца в яслях, в Вифлееме и правда как-то непонятно связывалась с воспоминаниями о братьях, погибших во время первой мировой войны. Испытывая одновременно волнение и радость, она ждала этот праздник своего детства и ощущала рядом с собой отца. Казалось — все ее усопшие близкие где-то продолжают жить и в любую минуту могут постучать в дверь.

А с ними и отец, генерал, и мать, которой она очень рано лишилась.

Репнин был для них чужим, он не бывал в их доме, не знал и ее отца, о котором она так часто говорила, но очень любил слушать воспоминания жены. Воспоминаниями было проникнуто все, о чем она говорила с тех пор, как они отправились из Керчи и начали совместную жизнь. Ее тетка, красавица Мария Петровна, жившая одно время возле них, рядом, как-то заметила, что Репнин заменил этой молодой женщине отца. Ее отец погиб на войне, и Репнин, ставший в Афинах ее мужем, занял его место.

Странно, но в жизни мужчины нередко одновременно существует несколько объектов влюбленности, так же возникают параллельные чувства и у полюбивших девушек и женщин. Мария Петровна — Надя это знала — любила Репнина, а случайно сошлась с Барловым. Ее любовь к Репнину была необъяснима и протекала как-то незаметно, что не лишало это чувство глубины и трагизма. Надя обрела спокойствие лишь тогда, когда они расстались с теткой в Праге.

Таким образом, в ту зиму, в Лондоне, супруги тихо, уединенно, будто двое влюбленных, встретили русский Новый год.

Но вскоре после праздников мир и покой обитателей квартиры на восьмом этаже нарушила жена доктора Крылова. Ей стало известно, что Репнина уволили из лавки поблизости от дворца Сент-Джеймса. Как-то она тщетно пыталась разыскать Репнина и, не найдя его, отправилась в лавку Лахуров, где ей и сообщили, что Репнина в лавке нет и больше не будет. Разве Наде об этом не известно? — спросила миссис Крил по телефону. Но это же ужасно! — воскликнула корнуоллка. Капитан Беляев сказал ей, что князь Николя, мол, теперь узнает, что значит оказаться безработным иностранцем в Лондоне. Мистер Фои к тому же добавил, что сейчас, мол, у князя будет достаточно времени, чтобы слушать Москву. Разве это не страшно? Вот каковы мужчины!

Им с Надей надо встретиться, поговорить. Что делать, что же делать? Надо как-то помочь Репнину. Help. Help.

В первую минуту Надя в оцепенении не опускает трубку, она словно грезит во сне. Кто это говорит? Кого уволили? Почему? Муж ей ничего не сказал. Что надо этой англичанке? С кем встретиться? Зачем им встречаться?

Затем опускает трубку, холодную, белую, будто кость скелета. Чувствует, как дрожат руки. Как колотится сердце. Кто говорил с ней сейчас по телефону?

На улице уже вспыхивали фонари. Было сумрачно. Начало седьмого. Где же он сейчас?

За спиной, на столе маленькая рождественская елочка, увешанная сладостями и пестрыми фонариками, как принято украшать елку для детей.

Он ей ничего не сказал. И она решила ни о чем его не спрашивать. Казалось, его отняла у нее другая женщина. Нет, она не будет ни о чем спрашивать. Она годами ни о чем его не спрашивала. Ни куда они едут, ни зачем едут, ни что их там ждет. Не спрашивала ни в Праге, ни в Милане, ни в Париже. Все это было так непонятно. Он работал чертежником в министерстве, в Праге. Затем продавал картины и медали в Милане. Занимался и продажей русских икон. Затем в казацком костюме стоял у входа в ночном заведении в Париже.

О чем она могла его спрашивать?

Почему они все время живут среди чужих? Почему не живут как другие, почему они так несчастны? Почему ему всегда не везло? Ни чертежником в Праге, ни продавцом медалей в Милане, ни казаком в Париже? Вначале у них кое-что было, то, что захватили с собой в Керчи. Украшения, золото, которые понемногу распродавали. Иногда им даже было весело, словно он и Барлов все еще служат в Преображенском полку; случалось, выигрывали в карты. И Барлов и Репнин любили повторять, что даже Пушкин проигрывал и бывал в выигрыше. Подобная жизнь начала ее страшить лишь в Португалии, когда она разболелась.

Она никогда не расспрашивала его и о женщинах — о польках, о русских, которых время от времени видела рядом с ним в Красном Кресте, в Париже. Она ни разу не вскрыла адресованные ему письма. Они утратили многие привычки хорошего тона, воспитанные в них с детства родителями, но сохранили достоинство в браке, в поведении друг с другом.

Почему же он не рассказал ей об этом? Об увольнении.

Почему в последнее время скрывает от нее все тяжелое, горькое?

С того дня, когда он сказал, что относится к ней, как к любимому ребенку, она почувствовала тревогу. Даже решилась на переезд к тетке, в Америку.