Между тем лицо, которое он после бритья увидел в зеркале, казалось, запомнится ему навсегда. Лоб, огромные черные глаза, нос и особенно губы, застывшие в такой милой улыбке. Гибкий и широкоплечий, в костюме, какие начали снова носить в Лондоне молодые люди, будто воскрес из мертвых Эдуард Седьмой. Среди так называемого низшего сословия в Лондоне все еще встречаются люди, добродушно называющие французов — «лягушатниками» — frogeaters. Это — воспоминание, сохранившееся из наполеоновских времен. И парикмахер, обривший Репнину бороду, приняв его за француза, пробормотал про себя это слово. Клиент ему явно понравился. Такой красивый. С такими черными глазами. С такими печальными глазами.
Самому Репнину его собственное, увиденное в зеркале лицо, без бороды, тоже показалось новым, и, выйдя из парикмахерской, шагая в сгустившихся сумерках по освещенным рождественскими фонарями улицам, он спрашивал себя: кто же это?
Он и сам заметил, что выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, и в этом для него было что-то странное и смешное. Не стало больше бородатого Репнина, которого он видел в зеркале двадцать шесть лет. Появился другой человек. В уличной суматохе, в толчее, среди людей, словно муравьи спешащих куда-то, уступая друг другу дорогу, чтобы не столкнуться, перерождение старого Репнина в молодого показалось ему безумием. Лица прохожих, на которые он то и дело взглядывал, были ему незнакомы, но безумием было то, что незнакомым он ощущал сейчас и свое собственное лицо. Эта мысль преследовала его до той улицы, где они теперь поселились, невдалеке от дома, в котором жили во время войны.
Возле универмага на углу он даже намеренно остановился и стал рассматривать себя в огромной зеркальной витрине. Да, это лицо ему незнакомо, чуждо для него. Разве так мало нужно человеку, чтобы полностью перемениться?
Понурившись, он зашагал к дому, который носил имя цветочницы, родившей королю сына, и никак не мог понять: почему Надя потребовала это от него? Зачем он сбрил свою бороду, словно сбросил маску? Чтобы выглядеть моложе? Чтобы она могла поставить крест на каком-то их прошлом?
Да она и сама переменилась с тех пор, как побывала в больнице.
Возле дома, где ждала его Надя, конечно же, ждала, он на минутку остановился, потому что снова вспомнил, что вышвырнут на улицу, без денег, без работы, что он сейчас действительно на краю гибели и может очутиться в Лондоне среди тех, которые, по сути дела, просто нищенствуют. Здесь, уже перед домом, он наконец ясно осознал, что человек может все — изменить свое лицо, переменить жену, перечеркнуть любовь, совершить самоубийство. Что это вовсе не трудно и зависит от него самого. Человек может забыть, кем он некогда был, что он некогда имел и где жил, он только не может найти работу, не может заработать себе на жизнь в городе, огромном, как Вавилон, — и этим, именно этим он отличается от других людей, а вовсе не своим лицом и не своим прошлым. Они с женой окончат дни в сточной канаве. Вот из этой нищеты, из этого оскудения он не в силах, не способен выкарабкаться. Именно это отличает людей друг от друга, в этом заключена разница между людьми. (Он ясно слышал хохот покойного Барлова, его ехидные слова: «Для вас это ново, князь? Это новость для вас, князь?»)
Войдя в подъезд, Репнин хотел незаметно проскользнуть мимо кабинки портье, будто был в чем-то виноват. Безработица, как проказа, заставляет в Лондоне людей пугливо шарахаться друг от друга. Даже потомок Аникиты Репнина не мог заглушить в себе стыд, оттого что падает все ниже и ниже. Проходил год за годом, все меньше становилось жалованье, все меньше оставалось памяти о былом богатстве и беззаботной жизни семьи Репниных, и это так его подкосило, что но временам он чувствовал полную растерянность здесь, на чужбине. Постепенно меркли мечты, утрачивались надежды, привычки, изменилось даже поведение этого русского аристократа, и он уже все чаще засиживался на скамейках в лондонских скверах и плелся домой разбитый, опустошенный, как плетутся нищие куда-нибудь в корчму, поближе к печке или плите, в подвал, где они варят свои баланды и заболтушки.
Портье, по привычке приветствующий возвращающихся домой жильцов, поднял голову от газеты и, увидев незнакомого — ему показалось незнакомого — мужчину, спросил, что тому нужно? Только получше вглядевшись, узнал Репнина и начал извиняться. А проводив его до лифта, который медленно пополз вверх, словно в небо, и, закрыв за ним дверь, хихикнул, потому что с первого дня знакомства привык видеть Репнина с бородой.
Ох уж этот странный поляк! — пробормотал он.
Еще более странной оказалась встреча Репнина с женой.
Увидев, что он сбрил бороду, она вскрикнула, и в этом крике почувствовалась огромная, какая-то животная радость. Она обняла его страстно, весело, как обнимала в первые годы их брака. Принялась целовать и целовала так долго, что Репнин был поражен. Он с трудом ее успокоил. Смущенно поцеловал жену в лоб, но так, что она взглянула на него с какой-то странной усмешкой. И не переставала повторять: Коля, милый Коля.
Уверенная, что он вернулся с работы, из своего подвала, стала хвалиться, как много успела сшить эскимосиков для продажи на завтра. Репнин понимал, — она даже не догадывается о том, что произошло с ним, в подвале. Сказал, что очень устал и что завтра вечером задержится в лавке дольше. Составляет годовой отчет. Она выслушала, весело на него глядя. То и дело подходила к нему со спины, обнимала и целовала, будто хотела удушить его.
Он решил об увольнении молчать.
В тот вечер она безумно жаждала любви, а когда они улеглись, страстно отдавалась ему, обнимала, как женщина, истосковавшаяся по близости после долгой разлуки. В тот вечер Надя потеряла всякий стыд. Бросалась на него и лежала на его груди до зари. Она впала в такое бешенство, что даже не заметила, как муж охладел, отдалился от нее, хотя и пытался все это скрыть. Когда, наконец, утомившись, она заснула, Репнин отошел к окну и долго стоял там. Ему казалось, что он уже никогда не сможет лечь и уснуть.
ГОД ЧУДЕС
Праздник рождения младенца в Иерусалиме и встреча Нового года оказались весьма кстати русскому эмигранту в Лондоне, решившему скрыть от жены свое увольнение со службы. Увольнение из подвала, в котором он провел почти два года и который, словами Мольера, называл — «мой мрачный угол». — «Mon coin sombre».
Он умолчал, что снова выброшен на улицу, снова остался в Лондоне без работы, без средств. Каждое утро он по-прежнему якобы на службу уходил из дому.
Он не сказал ей о том, что с ним произошло, не потому, что считал это позором, который надо скрывать, чем-то таким, чего надо стыдиться или о чем следует сожалеть, а просто потому, что ему уже надоело признаваться в своих неудачах здесь, в Лондоне. Все, что он пережил в течение последних трех лет, казалось ему нелепым, глупым, смешным. Несправедливым и бессмысленным.
Да и сам этот огромный город, в котором он обитал уже семь лет среди четырех, восьми, четырнадцати миллионов мужчин и женщин, которых он не знал и которые не знали его, казался ему лишенным всякого здравого смысла. Если б вокруг него мельтешили не люди, а, положим, муравьи, — все было бы естественно, он просто решил бы, что видит некий сон о насекомых. И разве то единственное, что он может сделать, чтобы помочь любимой жене, — это расстаться с ней, отправить ее к тетке, в Америку — разве это не безумие? Наполеоновское решение — тщетное и бессмысленное. Логически его существование должно было бы завершиться самоубийством — а чем же еще? Французская мелодрама, разыгранная русским эмигрантом. Подобно стольким эмигрантам, рассказы о которых он слышал.
Надя, бедняжка, теперь ежедневно ездила со своими куклами-эскимосами к старой графине Пановой, в Box Hill.
С помощью старухи эскимосы расходились хорошо. Надя, бедняжка, хотела жить.
Неожиданностью для них явилось желание старой дамы увидеть князя Репнина в своем доме, на чае. Он ее удивляет. Это его уединение. Его окончательный разрыв с русским Комитетом. Со своими соотечественниками в Лондоне. Его упрямство. Заносчивость. Этот человек уклоняется от новых знакомств! Что он намерен делать, когда жена уедет в Америку? После отъезда Нади Репнину, пожалуй, было бы лучше всего переселиться к ней. Окрестности Лондона сказочны. А за ее столом всегда найдется место еще для одного человека.